Умел читать он, рисовать, писать,

На копьях биться, ловко танцевать.

Он ярок, свеж был, как листок весенний.

Был в талию камзол, и по колени

Висели рукава. [11] Скакал он смело

И гарцевал, красуясь, то и дело.

Всю ночь, томясь, он не смыкал очей

И меньше спал, чем в мае соловей.

Он был приятным, вежливым соседом:

Отцу жаркое резал за обедом.

Не взял с собою рыцарь лишних слуг,

Как и в походах, ехал он сам-друг.

С ним Йомен был [12], – в кафтане с капюшоном;

За кушаком, как и наряд, зеленым

Торчала связка длинных, острых стрел,

Чьи перья йомен сохранять умел -

И слушалась стрела проворных рук.

С ним был его большой могучий лук, [13]

Отполированный, как будто новый.

Был йомен кряжистый, бритоголовый,

Студеным ветром, солнцем опален,

Лесной охоты ведал он закон.

Наручень пышный стягивал запястье,

А на дорогу из военной снасти

Был меч и щит и на боку кинжал;

На шее еле серебром мерцал,

Зеленой перевязью скрыт от взора,

Истертый лик святого Христофора. [14]

Висел на перевязи турий рог -

Был лесником, должно быть, тот стрелок.

Была меж ними также Аббатиса -

Страж знатных послушниц и директриса. [15]

Смягчала хлад монашеского чина

Улыбкой робкою мать Эглантина.

В ее устах страшнейшая хула

Звучала так: «Клянусь святым Элуа». [16]

И, вслушиваясь в разговор соседний,

Все напевала в нос она обедню;

И по-французски говорила плавно, [17]

Как учат в Стратфорде, а не забавным

Парижским торопливым говорком.

Она держалась чинно за столом:

Не поперхнется крепкою наливкой,

Чуть окуная пальчики в подливку, [18]

Не оботрет их о рукав иль ворот.

Ни пятнышка вокруг ее прибора.

Она так часто обтирала губки,

Что жира не было следов на кубке.

С достоинством черед свой выжидала,

Без жадности кусочек выбирала.

Сидеть с ней рядом было всем приятно -

Так вежлива была и так опрятна.

Усвоив нрав придворных и манеры,

Она и в этом не теряла меры

И возбуждать стремилась уваженье,

Оказывая грешным снисхожденье.

Была так жалостлива, сердобольна,

Боялась даже мышке сделать больно

И за лесных зверей молила небо.

Кормила мясом, молоком и хлебом

Своих любимых маленьких собачек.

И все нет-нет – игуменья заплачет:

Тот песик околел, того прибили -

Не все собак игуменьи любили.

Искусно сплоенное покрывало

Высокий, чистый лоб ей облегало.

Точеный нос, приветливые губки

И в рамке алой крохотные зубки,

Глаза прозрачны, серы, как стекло, -

Все взор в ней радовало и влекло.

Был ладно скроен плащ ее короткий,

А на руке коралловые четки

Расцвечивал зеленый малахит.

На фермуаре золотой был щит

С короной над большою буквой «А»,

С девизом: «Amor vincit omnia». [19]

Была черница с нею для услуги

И трое Капелланов; на досуге

Они вели с Монахом важным спор.

Монах был монастырский ревизор.

Наездник страстный, он любил охоту

И богомолье – только не работу.

И хоть таких монахов и корят,

Но превосходный был бы он аббат:

Его конюшню вся округа знала,

Его уздечка пряжками бренчала,

Как колокольчики часовни той,

Доход с которой тратил он, как свой.

Он не дал бы и ломаной полушки

За жизнь без дам, без псарни, без пирушки.

Веселый нравом, он терпеть не мог

Монашеский томительный острог,

Устав Маврикия и Бенедикта [20]

И всякие прескрипты и эдикты.

А в самом деле, ведь монах-то прав,

И устарел суровый сей устав:

Охоту запрещает он к чему-то

И поучает нас не в меру круто:

Монах без кельи – рыба без воды.