Все о том же, прибавлю – все то же, все так же. Вчера

тоже было не легче. Теперь ни черта

в двух шагах не увидишь.

Собирать образа, чемоданы, котомки, вязать узелки,

слушать, как гробовые полки

распевают казацкий хорал или песню на идиш.

Все о том же, все так же, все те же, за вычетом той,

заокеанской, чужой оболочки пустой,

цвета школьного мела.

И душе остается, прикинувшись малышом,

осторожно ползти нагишом

по упругим буграм бесконечного женского тела.

Все о том же, все так же, все тот же прокуренный мир,

заношенный, жалкий, затертый до дыр,

часть пространства, в котором

в проводах золотая пчела высоковольтно гудит.

Из небес треугольник глядит

немигающим, пристальным, царственным взором.

"В день Благовещенья, не выходя из дома…"

В день Благовещенья, не выходя из дома,

разве в лавку, в квартале, за запрещенной снедью,

пачкой "Мальборо", смесью валерианы и брома,

мимо фасада, прикрытого крупной сетью

в ожидании сноса или ремонта. Купол

ближайшего храма в этот день кажется выше

на полголовы. Дождик с рассвета капал,

но подустал и притих. Кот с выраженьем морды "не ваше

дело", вихляя задом, свернул за угол.

Засиженный голубями бюст в полукруглой нише

смотрит пустыми глазами, которыми прежде плакал.

Незримая мама дает указания Маше,

моющей раму, поскольку Маша мыла раму в проеме,

а мама любила Машу, как никто в этом мире и доме.

Машу тоже звали Марией. Как ту, перед которой

ангел с цветущей ветвью стоял, возглашая:

"Радуйся, благодатная! Бог с тобою! До скорой

встречи!" Сухая акация. Шумная стая

грает и метит асфальт известковым пометом.

Ангел стучится к Деве. Она вопрошает: "Кто там?"

Ей отвечает церковный хор и звон с колоколен,

и смеется Младенец: "Разве ты меня не узнала?

Ну и что, что я еще не родился, уж я-то волен

родиться, когда захочу, Отцу сопрестолен.

Се – стою и стучу, как карандашик внутри пенала!"

"Как одиноко город сидит…"

Как одиноко город сидит,

сгорбившись, подобно вдове,

с платком на старушечьей голове!

Ее владенья разорены,

юные дочери осквернены,

был сын, но и он убит.

За острой иглою – белая нить,

саван – прочное полотно,

пусть покроет родную землю оно,

прислонилась к горячему камню щека,

ни плакальщика, ни могильщика,

землю некому похоронить.

Иеремия, ты слышишь, я

плачу с тобой вдвоем,

так рыдают высохший водоем

и проломленная городская стена,

моя столица осталась одна

по ту сторону бытия.

А по эту сторону – два раба,

яма, петля и страх,

недвижный воздух, дорожный прах,

на котором две цепочки следов

да десяток идущих по следу врагов,

а следом плетется арба.

Бугристые, длинные спины волов,

крик погонщика: "Шевелись!"

И хочешь – кляни, а не хочешь – молись,

все равно ни то, ни это не в счет,

и равнодушно вечность течет

поверх склоненных голов.

"Направленье и скорость бегства…"

Направленье и скорость бегства,

место действия – безразличны,

и спасенье не цель, а средство

пробудиться, как в детских снах.

Обстоятельства так обычны:

пробудишься и, пробудившись,

ощущаешь мышцы, и в мышцах —