– О судьбе людей должно тебе спросить тех, кто мудрее Лабадала, – отозвался Садор. – Ну да всем ведомо: скоро устаем мы и умираем; а многие по несчастной случайности гибнут и раньше. Эльфы же не знают усталости и умирать не умирают, кроме как от самого тяжкого увечья. От ран и печалей, что убивают людей, эльфы могут исцелиться; а иные говорят, будто эльфы возвращаются в мир, даже если искалечены тела их. Не так оно с нами.

– Значит, Лалайт не вернется? – спросил Турин. – Куда же ушла она?

– Не вернется, – подтвердил Садор. – Но куда ушла она, никому из людей неведомо; мне, во всяком случае – нет.

– И так было всегда? Или, может, всему виной какое-нибудь проклятие злобного Короля – вроде Морового Дыхания?

– Не знаю. Тьма лежит за нами, и из тьмы той немного пришло преданий. Отцам наших отцов, верно, было что рассказать – да только не рассказали они ничего. Даже имена их и то позабыты. Горы стоят между нами и той жизнью, что оставили они, спасаясь от беды, а какой – никому ныне неведомо.

– Их пригнал страх? – спросил Турин.

– Может статься, и так, – отвечал Садор. – Может статься, мы бежали от страха пред Тьмой, да только здесь столкнулись с ней лицом к лицу, и некуда нам больше бежать, кроме как к Морю.

– Но теперь мы уже не боимся, – отозвался Турин, – во всяком случае, не все мы, нет. Отец мой не знает страха; и я тоже бояться не стану; или по крайней мере бояться стану, но страха не выкажу, как моя матушка.

И почудилось в ту пору Садору, что глядит на него Турин глазами не ребенка, но взрослого, и подумал он: «Горе – что точило для сильного ума». Вслух же сказал он так:

– Сын Хурина и Морвен, что станется с твоим сердцем, Лабадалу не предугадать, только нечасто и немногим станешь ты его открывать.

Тогда молвил Турин:

– Пожалуй, ежели не дано получить, чего хочешь, так лучше о том и не заговаривать. Только вот хотелось бы мне, Лабадал, быть одним из эльдар. Тогда Лалайт однажды возвратилась бы, а я по-прежнему ждал бы ее здесь, даже если бы нескоро пришла она. Я стану ратником эльфийского короля, как только подрасту, – подобно тебе, Лабадал.

– Многому сможешь ты научиться от эльфов, – промолвил Садор со вздохом. – Эльфы – народ прекрасный и дивный, и обладают они властью над сердцами людей. И однако ж думается мне порой, что лучше оно было бы, кабы нам с ними никогда не встречаться, а жить своей собственной немудреной жизнью. Ибо древний народ сей владеет многовековой мудростью; горды они и стойки. В их свете меркнем мы – или сгораем слишком быстро, и бремя участи нашей тяжелее давит на плечи.

– Отец мой любит их великой любовью, – возразил Турин, – и не знает он радости вдали от них. Он говорит, мы научились у эльфов едва ли не всему, что знаем, и сделались выше и благороднее; а еще он говорит, что люди, недавно пришедшие из-за гор, ничем не лучше орков.

– То правда, – отвечал Садор, – по крайней мере о некоторых из нас. Но подниматься вверх мучительно, а с высоты слишком легко сорваться в бездну.

В ту пору Турину было почти восемь, в месяце гваэрон по счету эдайн, в год, что не позабудется вовеки. Среди старших уже ходили слухи о великом сборе и сходе воинств, Турин же о том ничего не слышал, хотя примечал, как отец то и дело обращает на него пристальный взор: так глядят на нечто дорогое, с чем поневоле предстоит расстаться.

Хурин же, зная, сколь отважна его жена и сколь сдержанна на язык, часто беседовал с Морвен о замыслах эльфийских королей и о том, чем обернется победа либо поражение. Сердце его было преисполнено надежды, и мало страшился он за исход битвы; ибо казалось ему, что никакая сила в Средиземье не сумеет сокрушить мощь и величие эльдар.

– Они видели Свет Запада, – говорил он, – и в конце концов Тьма отступит пред ними.