– Он приходился ван Брунту каким-то дальним родственником. Племянником жены, что ли, – сказал я.

– А не пора ли нам переместиться куда-нибудь? – предложила Майор.

– И куда? – поинтересовался я.

– В «Никербокер», – сказала она. – Теперь он называется «Никс». Именно там Эдди отдал богу душу.

– Вы не находите в этом мрачной иронии? – спросила Мимси Фридман.

– Он бы сам хотел, чтобы мы туда пошли. Может, он даже нас там ждет.

Мимси вздрогнула, Джей Гласс поморщился, но остальные рассмеялись.

Когда мы вывалились на улицу, было уже темно. Эдди Аккерс жил в одном из тех многоэтажных монстров, которые в двадцатые повылазили из земли вдоль Шестой авеню.

– Всегда приятно посидеть в теплой компании, после того как кто-то сыграл в ящик, – сказал я. К тому времени я принял вторую половину перкоцета.

Чуть дальше от центра города, не доходя то того места, где на пересечении Шестой и Бродвея разлеглась Геральд-сквер, находится ряд низких домов, которых миновали бульдозеры и экскаваторы. В самой середине этого ряда стоит древнее четырехэтажное здание со здоровенной вывеской «Никс» над входом.

– Его построили в сороковые годы девятнадцатого века. Это здание имеет историческую ценность, поэтому его и не снесли, – сказал Джей Гласс, который явно провел предварительные исследования. – Из-за этого, наверное, и оставшуюся часть квартала не пытаются реконструировать.

Когда все мы были молодыми и Манхэттен казался нам чудом, таверна «Никербокер» на краю блестящего, полного жизни Швейного квартала была оазисом для молодых копирайтеров и ассистентов арт-директоров. В то время «Никербокер» был оформлен в колониальном стиле, а официантки носили голландские чепцы и деревянные башмаки, которые мы все считали восхитительно пошлыми.

Теперь Швейный квартал с его многими тысячами портных и улицами, по которым нельзя было пройти из-за вешалок с одеждой, превратился в выцветшее воспоминание. Все, что осталось голландского в Нью-Йорке, – это немногочисленные улицы и здания с названиями вроде «Гансенфорт», «Стиверсант», «Рузвельт», «Астор» или «Вандербильт».

Мы остановились на тротуаре и стали читать бронзовые таблички, висевшие рядом с входом. Одна из них гласила: «На этом месте во времена голландской колонии располагались придорожная закусочная и постоялый двор». На второй было выбито: «Когда Геральд-сквер была театральным районом, в этом здании находилась таверна “Никербокер”, в которой любили собираться актеры. Считается, что именно здесь Джордж Кохан написал песню “Give My Best Regards to Broadway”».

Внутри «Никс» были только кожа и сталь. Огромный телевизионный экран показывал «Гигантов», швыряющихся мячом под солнцем западного побережья. На втором экране парни в футболках с логотипом телеканала обсуждали итоги бейсбольного матча. Звук был выключен. Воскресный вечер здесь определенно был не самым горячим временем – в огромном пустом заведении, если бы не столы, можно было в футбол играть.

Мы заняли столик в уединенном аппендиксе, ответвлявшемся от дальней стены, и стали осматриваться в поисках каких-нибудь знакомых предметов или элементов обстановки.

– У них тут сохранилась пара вещей из старой гостиницы, – сказала Майор. – Они добавляли «Никербокеру» очарования. А здесь они смотрятся, как на Луне.

– Старый Нью-Йорк не был приятным местом, – сказал Джей. – Во время Войны за независимость тут процветали обман и двурушничество, предательство и воровство. Иностранные агенты тут кишмя кишели. На этом постоялом дворе останавливались и Аарон Бёрр, и Бенедикт Арнольд.

Появилась официантка, смуглая девушка с длинными черными волосами. Она сказала, что ее зовут Бениция, и приняла наш заказ. Она уже собралась уходить, когда Майор Барбара поглядела на нее и сказала:

– Простите, я кое-что хочу у вас спросить. Пару недель назад здесь имел место печальный инцидент с одним клиентом. Это произошло, случайно, не в вашу смену?