Из-под испещренных тонкими зеленоватыми венами век принц Евгений следил за лошадьми внимательным и ласковым взглядом. Его профиль, четко очерченный на фоне усталого света заката (слегка припухлые, чувственные губы и светлые усы, придающие лицу наивность почти младенческую, орлиный нос, высокий лоб, обрамленный светлыми, вьющимися волосами, взъерошенными, как у едва проснувшегося ребенка), представлял взгляду точный рисунок медали с профилем потомка династии Бернадотов. Из шведской королевской семьи он больше всех похож на наполеоновского маршала, и его чистый, резковато, почти жестко очерченный профиль единственный контрастировал с мягкостью его взгляда, изысканной элегантностью его манеры вести разговор, улыбаться, поводить красивыми белыми бернадотовскими руками с бледными, хрупкими пальцами. (Несколькими днями раньше в одном из магазинов Стокгольма я видел вышивки, сделанные королем Швеции Густавом V долгими зимними вечерами в королевском дворце, спроектированном Тессином, или белыми летними ночами в окружении семейства и приближенных в замке Дроттнингхольм, – даровито выполненные вышивки аккуратного рисунка и иглы, напоминающие старинные работы венецианцев, фламандцев или французов.) Принц Евгений не вышивает, он живописец. Своей манерой одеваться он вызывает в памяти свободные, непринужденные нравы Монмартра пятидесятилетней давности, когда принц Евгений и Монмартр были еще молоды. На нем был тяжелый, старомодного кроя пиджак из харрис-твида табачного цвета с высокой застежкой. На бледно-голубой в белую, несколько блеклую полоску рубашке выделялся темно-голубой плетенный косичкой галстук.

– Каждый день в это время они спускаются к морю, – сказал негромко принц.

В розовом и голубом свете заката три белые лошади в сопровождении девочки в желтом были зрелищем грустным и прекрасным. Войдя по колено в воду, лошади стали крутить головами, рассыпая гриву по длинным, выгнутым дугой шеям и издавая довольное ржание.

Вот и закат. Уже много месяцев я не видел, как заходит солнце. После длинного северного лета, после нескончаемого, непрерывного летнего дня без рассвета и заката, небесный свет наконец стал терять силы над лесами, морями, крышами домов, и что-то похожее на тень (может, только отблеск тени или тень тени) стало сгущаться на востоке. Потихоньку рождалась ночь, ладная и хрупкая; небо на западе вспыхивало над лесами и озерами, сворачиваясь в пламени заката, как сухие дубовые листья в усталом осеннем костре.

Между деревьями парка, на фоне бледного, размытого северного пейзажа копии «Мыслителя» Родена и Ники Самофракийской, изваянные из очень белого мрамора, неожиданно и решительно напоминали о парижских вкусах декадентского, парнасского fin de siècle[3], которые в Вальдемарсудде принимали черты выспренние и обманные. И в просторной комнате, где мы стояли, прижавшись лбами к стеклу, в комнате, в которой принц Евгений работает и рисует, еще сохранился приглушенный и не сразу различимый отзвук парижского эстетизма годов восьмидесятых, когда принц Евгений держал студию в Париже (он жил на Рю де Монсо под именем мсье Оскарсона) и был учеником Пюви де Шаванна и Бонна. На стенах вместе с картинами Цорна и Юсефсона висели несколько его юношеских работ: пейзажи Иль-де-Франса, виды Сены, Валле-де-Шевреза, пейзажи Нормандии, портреты натурщиц с распущенными по голым плечам волосами. Дубовые ветви с пурпурными листьями, изрезанными золотистыми прожилками, торчали из мариебергских амфор, из фарфоровых ваз, расписанных в манере Матисса Исааком Грюневальдом. Большая печка из белой майолики, на лицевой стороне украшенная двумя перекрещенными стрелами под закрытой королевской короной, занимала угол комнаты. В хрустальной вазе из Оррефорса цвела прекрасная мимоза, привезенная принцем Евгением с юга Франции. Я закрыл на миг глаза: запах Прованса, Нима, Авиньона и Арля, я помню его, это запах Средиземноморья, Италии, запах острова Капри.