Дверь мне открыла мама. Ш-ш-ш, сказала она, дедушка все еще спит, где тебя так долго носило? Ты нужен мне, сказала она, ты, похоже, совсем забыл про дедушку. При этом, кажется, она не замечала, что я весь в крови и грязи, по которым текли мои слезы. Она очень нервничала и была сама на себя не похожа, малышка лежала в своем манеже, выдвинутом на середину салона, и плакала, но при виде меня плакать перестала и забормотала «ди-ди-ди», потому что так она меня называла, и я подошел к ней и дал ей пустышку и хотел погладить ее, но мама закричала – нет, не трогай ее, посмотри на себя, какой ты грязный, марш в ванную и быстро за стол, поешь, а потом я скажу тебе, зачем ты мне сегодня нужен, и я отправился в ванную, чтобы умыться, а потом в зеркале увидел, что у меня красные глаза, и все думал о мальчишке из третьего «а», как он плакал и извивался подо мной в грязи, после чего я вытер лицо и руки и отправился за стол, чтобы поесть.

– Ты что, плакал сегодня? – спросила мама.

– С чего ты взяла? – спросил я.

– Что-нибудь случилось?

– Нет, ничего.

В этот момент я решил про себя ничего ей не рассказывать, потому что она тут же передала бы все отцу.

– Не ешь так быстро.

В доме была тишина. Только малышка что-то рассказывала своей кукле.

– А дедушка, – спросил я, – он что, так и спал все это время?

– Да. Он очень устал из-за перелета, а тут еще разница во времени. Что сегодня было в школе?

– Ничего.

– Не торопись. Не ешь так быстро. Как прошел ваш классный седер?

– Нормально.

– Чем вы там занимались?

– Ничем.

– Что ты имеешь в виду, когда говоришь – ничем? Вы пели? Вы читали молитвы?

– Да.

– Тогда почему же ты говоришь, что вы ничем не занимались? И куда ты сейчас собрался пойти?

– Мне надо покормить червей.

– Оставь их, никуда они не денутся. Сначала поешь…

– Я только на минуту…

И я отправился взглянуть на своих шелковичных червей, ночью еще одна гусеница превратилась в куколку, я сдвинул ее в сторону. А остальным подложил свежих листьев шелковицы. После того как я перешел во второй класс, мамина власть надо мною заметно ослабла, в принципе я мог делать все что хотел и она никогда не давила на меня так, как это делал отец. Я вернулся к столу, за окном разыгралась настоящая буря, зазвонил телефон, это мог быть только папа, который всегда в это время проверял, дома ли я. Малышка начала плакать, и мама сказала – ты что, не слышишь, подойди к ней. Иду, сказал я, но она все заходилась в плаче, и вот что я сделал: надул щеки, наклонился над ней и зафурчал – ее это всегда смешило. Она тотчас замолкла, а потом рассмеялась и уставилась на меня своими синими глазами, которые еще были полны слез, но в следующее же мгновение передумала, снова заплакала, а я снова надул щеки и зафурчал.

Мама тем временем спорила с папой по телефону, вообще в последнее время они ругались непрерывно, и сейчас она прервала разговор, просто бросив трубку. Подняла из манежа малышку и понесла ее в ванную, чтобы сменить подгузники. Я потащился туда за ней. На подгузнике было небольшое пятно желтого цвета.

– И это все, что ты можешь нам предъявить? – спросила явно разочарованная мама.

Но малышка не удостоила ее ответом. Мама подняла в воздух две маленькие полные ножки.

Я сказал:

– Бэби тоже будет толстушкой.

– Она вовсе не толстая. Все малыши такие. И пожалуйста, называй ее по имени. У нее ведь есть имя…

– Папа тоже называет ее «бэби».

– Ты это одно, твой папа – другое. И то, что он делает, не обязательно верно. Перестань называть ее «бэби». У нее ведь такое славное имя.

Здесь я ничего не ответил.

– Почему ты все время прижимаешь руку к груди?

– В сердце что-то болит.

– В сердце? Покажи мне, где именно у тебя болит.

Я расстегнул рубашку и показал.

– Вот здесь.

– Но твое сердце вовсе не здесь.

– Тогда где же?