– Рост пять футов пять дюймов. Вес сто пятнадцать фунтов. В метрической системе я не знаю.

– Есть какие-нибудь физические отклонения, шрамы, протезы?

– А это важно?

– Фетишисты. Они платят сверху.

– Нет, ничего такого, – но потом я вспоминаю про родимое пятно, оно уродливое, почти как шрам, поэтому я обычно прячу его под часами. Но в том, чтобы его показать, есть некий тайный соблазн – это как открыть себя. Поэтому я приспускаю часы. – Вот что есть.

Он думает, кивает. Потом, как бы между делом, спрашивает.

– Девственница?

– Это увеличивает цену или уменьшает?

– Зависит от рынка.

– Кажется, ты много об этом знаешь.

– Я вырос в Амстердаме, – говорит он, как будто это объяснение.

– Ну, так сколько я стою?

– Ты не на все вопросы ответила.

Меня охватывает странное ощущение, как будто бы я руками придерживаю пояс на халатике и могу либо затянуть его, либо развязать совсем.

– Нет. Я не. Девственница.

Он кивает и смотрит на меня так, что мне становится неспокойно.

– Уверена, что Борис будет разочарован, – добавляю я.

– Какой Борис?

– Ну, тот украинец, головорез, который делает всю грязную работу. Ты-то всего лишь приманка.

Он смеется, запрокинув голову. У него такая длинная шея. Когда Уиллем распрямляется, чтобы вдохнуть, отвечает:

– Я обычно с болгарами работаю.

– Нет, ты, конечно, можешь прикалываться, сколько хочешь, но по телику и не такое показывали. И я не особо-то тебя знаю.

Он перестает хохотать и смотрит прямо на меня.

– Двадцать. Метр девяносто. Семьдесят пять килограмм – последний раз было. Вот, – он показывает зигзагообразный шрам на ноге. И, глядя мне прямо в глаза, добавляет: – И «нет».

До меня только через минуту доходит, что это были ответы на те же вопросы, что он задавал и мне. И лицо начинает заливать краской.

– К тому же мы вместе завтракали. Обычно я хорошо знаю тех, с кем завтракаю.

Теперь я густо краснею и судорожно пытаюсь придумать какую-нибудь шуточку в ответ. Но не так-то просто остроумничать, когда на тебя вот так смотрят.

– Ты что, правда думала, что я брошу тебя в поезде?

Этот вопрос звучит как-то неожиданно неприятно после всех этих шуток на тему сексуального рабства. Я задумываюсь. Я действительно верила, что он может так поступить?

– Не знаю, – говорю я. – Может, просто запаниковала немного из-за своего импульсивного решения, ведь обычно я так не делаю.

– Ты не сомневаешься? – спрашивает он. – Ты ведь все же поехала.

– Поехала, – повторяю я. Да. Я действительно поехала. Я еду. В Париж. С ним. Я смотрю на Уиллема. По его лицу опять блуждает эта полуулыбка, словно его во мне без конца что-то забавляет. И может, из-за этого, или из-за размеренного покачивания поезда, или из-за того, что через день мы расстанемся навсегда, и я больше никогда его не увижу, или просто если уж приоткрыл дверцу, за которой скрывалась правда, то обратной дороги нет. А может быть, мне просто так захотелось. Но халат мой падает на пол.

– Я думала, что ты сошел с поезда, потому что не могла поверить, что ты вообще в него сел. Со мной. Без какого-то скрытого мотива.

И вот это – правда. Потому что мне, быть может, всего восемнадцать, но мне уже кажется довольно очевидным тот факт, что люди делятся на две группы: те, кто делает, и те, кто смотрит. Люди, с кем что-то происходит, и остальные, кто просто влачит существование. Такие, как Лулу, и такие, как Эллисон.

У меня и в мыслях не было, что, притворившись Лулу, я смогу попасть в другой разряд – хотя бы на день.