И был прав. Я отбыл срок во французском каземате, чалился на нарах в шведском цугундере и очистился от всех моих американских грехов в Питерсберге в штате Виргиния, в федеральной тюряге. Пребывая в последней из тюрем, я добровольно подвергся психологическим исследованиям, проводившимся криминалистом-психиатром Виргинского университета. Он добрых два года устраивал мне разного рода письменные и устные тесты, в ряде случаев прибегая к инъекциям сыворотки правдивости и к проверкам на полиграфе[3].

Мозгоправ пришел к заключению, что у меня очень низкий криминальный порог. Иначе говоря, в первую голову преступления – не моя стезя.

Один из нью-йоркских копов, в доску расшибавшийся, чтобы поймать меня, прочитав этот отчет, только фыркнул.

– Этот психушный докторишка пудрит нам мозги, – презрительно бросил он. – Этот мазурик берет несколько сотен банков, выносит из половины отелей мира все, кроме простынок, обставляет все авиалинии в небесах, и большинство их стюардесс в том числе, втюхивает столько липовых чеков, что хватит оклеить все стены в Пентагоне, затевает собственные сраные колледжи и университеты, выставляет половину копов в двадцати странах полными отморозками, попутно воруя больше двух миллионов долларов, и после этого у него низкий криминальный порог?! А что бы он сделал, будь у него высокий криминальный порог, обчистил бы Форт-Нокс[4], что ли?

Этот же детектив заявился ко мне с газетой, потому что мы уже успели стать дружелюбными противниками.

– Ты ведь надул этого мозгоправа, а, Фрэнк?

Я поведал ему, что отвечал на каждый заданный вопрос со всей возможной правдивостью, что выполнял каждый данный мне тест честно, как только мог, но его не убедил.

– Нетушки, – заявил он, – этих федералов ты обдурить можешь, но только не меня. Ты обжулил этого мозгокопальщика. – Он покачал головой. – Да тебе родного отца надуть, как два пальца об асфальт, Фрэнк.

Родного отца я уже надул. Мой отец стал вехой, первым банком, который я сорвал. У папы была одна черта, необходимая для идеального лоха, – слепое доверие, и я развел его на 3400 долларов. Тогда мне было всего пятнадцать.

Родился и первые шестнадцать лет я провел в нью-йоркском Бронксвилле. Я был третьим из четверых детей и тезкой собственного папы. Если бы я хотел жульнически давить на жалость, я бы сказал, что был порождением распада семьи, потому что мои родители разошлись, когда мне было двенадцать. Но этим я бы только возвел на своих родителей напраслину.

Больше всех от раскола, а там и развода, пострадал папа. Он искренне любил маму. С моей матерью, Полетт Абигнейл – франко-алжирской красавицей, папа познакомился во время армейской службы в Оране в период Второй мировой войны. Маме тогда было только пятнадцать, а папе двадцать восемь, и хотя в то время такая разница в возрасте выглядела несущественной, мне всегда казалось, что она сыграла свою роль в разрыве их брака.

После демобилизации папа открыл собственный бизнес в Нью-Йорке – магазин канцтоваров на углу Сороковой и Мэдисон-авеню, который назвал «Грамерсиз». И очень преуспел. Мы обитали в большом роскошном доме, и хотя и не были сказочно богаты, но жили в достатке. В детские годы мои братья, сестра и я не знали недостатка ни в чем.

О серьезных неладах между родителями ребенок зачастую узнает последним. Я знаю, что в моем случае это действительно так, и не думаю, что братья и сестра были осведомлены хоть капельку больше моего. Мы думали, мама довольна своей ролью домохозяйки и матери, и это соответствовало истине – в какой-то мере. Но папа был не просто преуспевающим бизнесменом. Он проявлял немалую активность и в политике, являясь одним из членов республиканской партии в административном округе Бронкса. Он был экс-президентом Нью-йоркского атлетического клуба, и уйму времени проводил там со своими деловыми и политическими корешами.