Сегодня, когда я вспоминаю эту конструкцию, она кажется мне совершенно идиотской. Триста тридцать этажей машин – с таким же успехом можно вешать тарелки на плечики для одежды. Но я помню, что в те дни мне это казалось нормальным и даже довольно ловко придуманным.

Пожалуй, сейчас меня именно это больше всего поражает. То, что я тогда находил этот мир нормальным и даже довольно ловко придуманным…

Селеста.

Она появилась утром в лифте. Мы молча ехали вверх. Редкий случай: никто не прервал наш полет, и мы всю дорогу были в лифте одни, только она и я.

Селеста. От нее пахло разогретой землей.

Я подумал, что мы будем подниматься вечно, промчимся сквозь облака и, пролетая мимо луны, слегка заденем ее с неосвещенной стороны. А удивительнее всего было то, что ей нужен был 115-й, как и мне, и что она тоже вошла в школу, как и я.

В школьных коридорах я потерял ее из виду.

Но перед самой переменой в класс вошел директор.

– Ее зовут Селеста. Принимайте.

Позади директора стояла она.

Брисса в тот день не было. Накануне он съел у меня дома два ящика попкорна и заболел. Его место пустовало.

Она подошла и села рядом со мной.

Когда я был совсем маленьким, папа как-то раз повел меня в цирк, в подземный торговый центр «INтенсив». Дрессировщик усадил черную пантеру на стул прямо рядом со мной. Примерно так же я почувствовал себя, когда Селеста уселась за маленькую соседнюю парту.

«Ее зовут Селеста. Принимайте».

Мне послышалось: «Обнимайте», и я всё никак не мог понять, как это директор вообще мог такое произнести.

Я искал ее взглядом на школьной террасе. Но она осталась в классе – заполнять формуляр. Я стоял, перегнувшись через перила стеклянной террасы, и твердил себе под нос:

– Держись, держись, держись.

Конечно, я боялся не того, что упаду, перевалившись через перила. Я боялся влюбиться.

Во время обеденной перемены она ушла.

И больше в нашу школу не возвращалась.

2

Я подождал несколько недель.

Когда-то давно я проращивал в вате чечевицу. Самое ужасное – это первые дни. Ничего не происходит. Ты только сидишь и смотришь на эту чечевицу. Даже вата высыхает невыносимо медленно. А ведь так хочется ее поскорее опять полить…

– Не поливай слишком часто, ты ее утопишь!

Бывает, когда просто ВСЁ тянется мучительно долго.

Первые дни без Селесты я чувствовал себя примерно так же, как тогда с чечевицей, – очень хотелось поторопить время. Я прожил четырнадцать лет, ничего не зная о ее существовании. Я едва провел с ней половину одного-единственного утра. И все же прожить без нее минуту было труднее, чем целый день проторчать без дела перед всходами чечевицы.

На следующий день Брисс снова вернулся на свое место. Он посмотрел на меня и решил, что я немного не в себе. Он сидел и прямо на уроке приговаривал:

– Что-то ты не в себе…

Да, я действительно был не в себе.

Вообще-то я опять вылетел из тостера, как и раньше, но на этот раз не стал расшибаться о кафельный пол, а решил зависнуть в воздухе.

Представьте себе кусок поджаренного хлеба, который за мгновение до падения на пол вдруг резко спохватывается, принимается бить крыльями, взлетает, планирует по кухне, слегка задевает клеенку на столе и устремляется к открытому окну.

Такой вот кусок поджаренного хлеба, которому вздумалось взбунтоваться.

После обеда я рисовал карты.

Я уже месяц или два трудился над Южной Америкой. Обложился десятком атласов и перенес всю собранную информацию на карту, которую нарисовал на белой стене своей комнаты. В прошлом году я нарисовал Азию и три четверти Тихого океана, расположенные рядом с дверью в ванную. Индийский океан слегка разлился на паркет.

Южная Америка.