– Натали была моей племянницей, тихой, скромной, вежливой девушкой, а ты не достойна имени своей почтенной матери! Разве она когда-нибудь полезла бы в драку с тремя парнями?

– А чего они ко мне пристают?!

– Почему мальчишки задирают симпатичных девчонок?

Нати сощурилась, сквозь черные ресницы поблескивая гневными темными глазами.

– И обзывают их при этом испанскими шлюхами?

Мартель вскинулся:

– Это кто же тебя так посмел назвать?

– Да твой любимый Аньел и назвал! – припечатала его внучка. И пока дед хватал воздух ртом, придумывая оправдание сыночку компаньона, укрылась у Доры на кухне. Пожаловалась: – Мадам Петит, мать этого дурачка Габена, обозвала меня взбесившейся макакой!

– Она за свои слова ответит, моя деточка, – привычно отозвалась негритянка. – Подай мне муку.

Зная, что Жан Жак сегодня не вернется, Нати пристала к няньке:

– Дора, покажи мне мамины украшения!

Та заругалась. Нати не отступала, зная, что рано или поздно негритянка сдастся. Занавесив все окна и надежно закрыв все засовы, они пробрались в дальнюю комнату лавки. Тут Дора велела Нати отвернуться: та терпеливо рассматривала стену, слушая шорохи за спиной, вздохи няньки, скрип досок и металлический скрежет. Сама Нати тайник пока не нашла. В следующий раз возьмет с собой зеркальце или начищенный поднос, чтобы подглядеть, откуда же Дора достает драгоценности.

Жан Жак овдовел рано. Пожив со сварливой и драчливой супругой, которую Господь прибрал к себе весьма вовремя (пусть простят ему столь немилосердные мысли!), детей он не завел, но и второй раз жениться не собирался. А тут племянница привезла ему не только деньги и внучку, но и молодую негритянку. Днем – нянька и кухарка, ночью – наложница, дело-то обычное! Мартель знал, как она предана Нати, а потому предана ему, и во многом доверял ей. Мало-помалу хитрой служанке удалось выведать, где он хранит драгоценности семьи де Аламеда.

Как-то, когда Нати взгрустнула и расхворалась (а нянька впадала в панику при малейшем недомогании подопечной, опасаясь, что та унаследовала хилое здоровье матери – кто, кроме любящей негритянки, мог вообразить такое, глядя на пышущую здоровьем девчонку?), Доре вздумалось утешить ее видом рубиновых украшений. Она уже не раз пожалела об этом. Единственное, что удалось вбить в упрямую головку Нати: если об этом узнает дед, то никому не поздоровится, и драгоценностей они больше не увидят.

Дора цокала языком, раскладывая по дощатому столу ожерелье, браслеты и серьги.

– Ох, старый дурак – прости, деточка, – хоть бы раз их почистил! Видишь, как золото-то потемнело!

Нати не видела. Перед ней лежали удивительной красоты драгоценности, мрачно мерцающие и переливающиеся кровавыми бликами в свете пламени свечей. Перстень все еще был широковат – разве что надеть его на большой палец, а вот серьги… Нати качнула головой, и камни засияли горячими лучами.

– Ах! – сказала Дора, полушутливо-получерьезно прикрывая глаза ладонями. – Сверкают-то как, я просто ослепла! А уж ты-то как в них хороша, моя деточка!

Нати опустила пониже ворот и рукава блузы, приложила ожерелье к шее. Рубины, оправленные в массивное золото, великолепно смотрелись на ее смуглой коже. Нати важно прошлась перед восхищенной зрительницей, изображая из себя знатную даму: осанка гордая, ресницы надменно припущены, в руке – воображаемый веер, которым благородные донны спасаются от духоты и нескромных взглядов. Дора уже в который раз подумала: а ведь в Испании ходила бы ненаглядная деточка в тафте и бархате, носила это ожерелье невозбранно, щеголяла в сафьяновых туфельках и не дралась с мальчишками, а осаживала молодых сеньоров одним взглядом гордых темных глаз. Ну да что теперь! Негритянка и знать не знала, что исповедует философию греческих ученых мужей, сама жизнь была ей лучшим учителем: чему быть, того не миновать, а печалиться о том, чего не изменишь, и вовсе незачем.