— А как же? — Филимон солидно расправил усы и принялся объяснять: — В поход сходил? Сходил! Ворогов поверг, добычу взял, назад благополучно вернулся. И не сам по себе, а людьми повелевая! Значит, что? — Наставник вопросительно глянул на собеседницу и сам же ответил на собственный вопрос: — Значит воинский начальный человек! А сколь у этого начального человека народу под рукой ходит? Поболее дюжины десятков! Кто ж он, как не сотник? — Филимон утвердительно пристукнул клюкой и подвел итог: — Сотник, как есть сотник!

Приняв доклад дежурного урядника Мишка скомандовал «Вольно» и направил Зверя к мосту через крепостной ров, при въезде на который стояла Анна-старшая с ковшом в руках. Юлька подняла на Миньку глаза и… ни жеста, ни кивка — он всего лишь улыбнулся, и сразу же все окружающее стало мелким и ненужным, ушло куда-то в сторону, в даль… не важно, куда, осталась только эта улыбка и взгляд глаза в глаза, душа в душу. И длился это взгляд долго, очень долго, вечность — целых пять или шесть конских шагов.

Первый шаг: «Вернулся…»

Второй шаг: «К тебе…»

Третий шаг: «Ждала?»

Четвертый шаг: «Тебя»

Пятый шаг: «Я вспоминал…»

Шестой шаг: «Я знаю…»

Зверь прошагал мимо, Минька не стал оборачиваться — Анна-старшая уже протягивала ему ковш.

— Здравствуй, сынок, испей кваску с дороги.

— Здравствуй, матушка, благодарствую.

Две женщины, одна впервые познавшая, а другая давно испившая полной мерой, что ожидание считается не в днях и часах, а в мыслях, страхах и надеждах. Две женщины, убежденные в своем праве первыми прильнуть к нему — долгожданному — и слезами, улыбками, словами, объятиями разбить и развеять не только воспоминания о времени разлуки, но и мысли о том, что расставаться придется вновь… Две женщины сдерживали себя, подчиняясь ритуалу и тому, что принято называть «приличиями». Приличиями, которые строгие блюстители нравов считают извечными, но которые, век от века, меняются, ловко притворяясь неизменными.

Лекарское естество Юльки, наконец, взяло верх над чувствами и, сквозь все еще стоявшую перед глазами Минькину улыбку, проступили: и болезненная бледность лица, и оберегаемая левая рука, висящая на перевязи, и неестественная прямота посадки в седле. А потом Минька прервал на половине наклон туловища и не дотянулся до ковша с квасом, так, что Анне старшей пришлось поднимать его выше — на всю длину рук. Досталось Миньке в походе, ох досталось…

Михайла спешился — неловко и осторожно, словно опасаясь разбить или сломать что-то хрупкое внутри себя — передал поводья Простыне и встал рядом с матерью. МЕЖДУ Юлькой и матерью, а на освободившееся место подъехал Алексей. Снова слова приветствия, плещущийся в ковше квас, ответные слова благодарности и… ритуал, все-таки, сбился! Анна уже взялась за опорожненный ковш, а Алексей его из руки не выпустил, да Анна не очень-то его и вырывала.

Такой же долгий взгляд глаз в глаза, такой же безмолвный диалог, но у Алексея и Анны нашлось что сказать друг другу, гораздо больше, чем у Михайлы и Юльки. У юной ведуньи аж дыхание перехватило, таким плотским призывом повеяло от Анны, и таким радостным нетерпением отозвался Алексей…

Сами собой вспомнились строчки какого-то мудреца-книжника, которые перевел Минька:

Просто встретились два одиночества,

Развели у дороги костер,

А костру разгораться не хочется,

Вот и весь, вот и весь разговор.

Только там все грустно было, а здесь, как раз наоборот, костер все разгорается и разгорается. Но были там и правильные слова:

Нас людская молва повенчала.

Не поняв, ничего не поняв.