В тот день (мои первые записи датированы 1 августа 1959 года) это была плоская соломенная шляпа с широкими полями и большой брошью, приколотой спереди на тулье. На ней был очень легкий, почти белый с отблеском бледного золота костюм. Она то и дело одергивала жакет. Говоря, не переставала курить.

– Когда кончится вся эта суматоха, я переделаю некоторые модели, – сказала она.

Только что вместе с Эрвэ Миллем я присутствовал на субботней демонстрации ее коллекции. В ту пору я работал главным редактором «Мари-Клер», но никогда не занимался модой, так как был уверен, что ничего в ней не понимаю; да она меня и не интересовала. Для этого отдела журнала у нас были наши дамы – чарующие создания, невинные и порочные, медоточивые и беспощадные. Грандессы в своей Испании, они называли Диора или Берара[16] Кристианом, Фата[17] Жаком, Бальмена Пьером. Глядя на них, этих дам из газет и журналов, собравшихся на демонстрацию коллекции, можно было только недоумевать по поводу моды. Однако они служили ей как весталки, поддерживавшие огонь на алтарях Рима, с той же преданностью и убежденностью; часто такие же целомудренные, как весталки – не по обету, поневоле, – а следовательно, нервозные, раздражительные, надушенные, закаленные, непреклонные. Они соблюдали диету и умели считать только калориями. Их нельзя было похоронить заживо, как весталок, нарушивших обет, когда они не оправдывали надежд.

Коко говорила:

«Философия моды? Не понимаю, это пустые слова. Мода для молодых? Это бессмыслица: не существует моды для старых. Что значит – молодежная мода? Одеваться, как маленькая девочка? Нет ничего глупее, потому что ничто так не старит. Они все путают, все смешивают. Мода иногда бывает глупой. Тогда ею пренебрегают. Ею пренебрегают, и когда она некрасива. Мне хотелось бы спросить модельеров, что такое мода. Ни один из них не ответил бы вразумительно. Мода той или иной страны – это образ жизни ее обитателей, их манера одеваться. Делают все возможное, что бы помешать француженкам одеваться так, как одеваются во Франции. Модельеры хотят продавать за границу, только об этом и думают, а так как они слишком мнят о себе…»

По разным причинам она заставляла меня вспоминать о Мосаддыке[18] – говорю это не для того, чтобы поразить, и не ради красного словца. Прежде всего, мне казалось невероятным, неправдоподобным, что я нахожусь у нее, в ее роскошном салоне. То же чувство было у меня, когда в Тегеране я вошел в побеленную известкой монашескую келью Мосаддыка, единственным украшением которой были часы со стальным браслетом, висевшие на гвозде над ночным столиком.

В Тегеране была революция. Парижские газеты на восьми столбцах сообщали, что на улицах льется кровь. Лилась главным образом vodka-lime[19] в глотки журналистов, бросившихся в Иран со всех концов света. Было лето, стояла страшная жара.

Мосаддык говорил со мной по-французски. Вначале я понимал его не больше, чем Мадемуазель Шанель. Он говорил не так быстро, как она, но тоже с множеством отступлений. Казалось, он забывал о нефти, декламируя поэму Зороастры[20] о битве света и тьмы. Он просто возвещал о том, что происходит: более справедливое распределение мирового богатства уже не благодаря приводящей в отчаяние милости Запада, а из-за поднятия цен на нефть и другое сырье, которое мы покупаем в третьем мире.

Политика может быть благотворной, только если она соответствует морали своего времени, позволяющей большей части человечества жить в согласии. Вот истина, которую преподал мне Мосаддык, когда я сидел у его изголовья, счастливый и гордый тем, что он избрал меня среди двухсот моих коллег, чтобы посвятить в свой символ веры.