– Ничего я не отнимаю! Я хотел ей показать, как правильно играть! Она играет не как надо! – возразил я. Но воспитательница поверила Чаки, а не мне. Она отвела меня в сторону от песочницы и вручила мне другой грузовик. Чаки за нами не пошла и играть со мной не стала. Но я надеялся на завтра. Завтра все будет иначе, и мы с Чаки подружимся.

Назавтра у меня уже был готов новый план. Я поговорю с Чаки. Расскажу ей про динозавров – я про них уйму всего знаю, потому что отец водил меня в музей и рассказывал про них и показывал картинки и макеты в витринах. Иногда динозавры мне даже снились в кошмарах, но вообще-то я считал, что они здорово интересные – ничего интереснее на свете нет.

Я подошел к Чаки и сел рядом.

– Мне нравятся динозавры. Больше всего – бронтозавры. Они огромные, гигантские.

Чаки ничего не ответила.

– Бронтозавры хоть и огромные, а питаются только растениями. Травой, деревьями.

– И еще у них длинная шея и длинный хвост.

Молчание.

– Бронтозавр размером с автобус.

– Но аллозавр сильнее, он может съесть бронтозавра.

Чаки все так же молчала, смотрела в землю и что-то чертила на песке.

– Я ходил в музей с папой, и мы смотрели там на динозавров.

– И маленькие динозаврики там тоже были.

– Вообще я динозавров люблю. Они симпатичные.

Чаки молча встала и направилась прочь с площадки. Как будто меня тут и не было! Даже не взглянула.

Я посмотрел на землю, куда до этого таращилась она. Что она там такое увидела? Ничего интересного, песок и песок.

Ничего у меня не выходит. Никто не хочет со мной дружить. Я заплакал. Забился в угол детской площадки, плакал навзрыд и колотил игрушечным грузовиком по земле, пока у меня руки не заболели.

Я просидел в углу площадки до конца перемены, глядя в землю. Я был так раздавлен и унижен, что просто не мог показаться на глаза другим детям. Почему я им не нравлюсь? Чем я им нехорош? Что со мной не так?

Там, в дальнем углу площадки, и нашла меня воспитательница.

– Пора обратно, на занятие, – сказала она, схватила меня за руку и потащила за собой. Мне хотелось свернуться в клубочек и исчезнуть.

Недавно один мой друг прочитал этот эпизод с грузовичком и сказал: «Черт, Джон, да ты и сейчас точно такой же». Он прав. Я не изменился. Изменилось лишь одно: я выучил, что обычные люди ожидают от тебя в конкретных житейских ситуациях. Поэтому я научился вести себя нормальнее, и теперь меньше рискую кого-нибудь обидеть. Но сам я как отличался от обычных людей, так и отличаюсь – в этом отношении не изменилось ничего.

Аспергерианцам, как и аутистам, зачастую не хватает эмпатии, сочувствия, которое от природы присуще обычным людям и помогает им общаться с себе подобными. Потому-то мне даже не пришло в голову, что Чаки может отреагировать на мои попытки ее погладить иначе, чем реагировала собака. Я, в сущности, не понимал, чем отличаются между собой маленькая девочка и средних размеров пес. И мне не приходило в голову, что способов играть с грузовичком существует гораздо больше, чем один-единственный; поэтому я и не понял, отчего Чаки воспротивилась, когда я хотел показать ей, как играть с машинкой правильно.

Хуже всего было вот что: и учителя, и воспитатели, и вообще большинство людей считали, что я веду себя плохо, даже когда я на самом-то деле изо всех сил пытался быть добрым и хорошим. Поскольку намерения у меня были наилучшие, тем болезненнее было то, что Чаки не пожелала со мной общаться. Раньше я наблюдал, как мои родители беседуют с другими взрослыми, и решил, что мне удастся поговорить с Чаки. Но я упустил из виду главное: чтобы разговор состоялся, необходимо участие обеих сторон. А мне как аспергерианцу этого было не понять. Никак.

Больше я с Чаки никогда не общался.