Курица нелепо болталась вниз головой, вытянувшись и обвиснув, как кролик, когда его берут за уши. Красный пупырчатый гребешок подрагивал. Растопыренные розоватые лапы и рука, крепко их сжимавшая, были неуловимо похожи, одинаково жилистые и худые.

Алена взяла топор и ухватила его покрепче. Подняла к плечу.

Одним быстрым движением, почти с захлестом, бухнула беспокойно кудахтнувшую курицу на колоду и сразу же следом опустила топор.

Тюк!

От неожиданности Катя подскочила и осталась стоять.

Алена держала еще подергивающуюся тушку над стеклянной банкой. Вокруг было так тихо, что стало слышно булькающую кровь, стекающую туда. Сама женщина снова запрокинула голову и глядела в небо, где продолжали свистеть стрижи.

Прошло около минуты, прежде чем Алена перевела взгляд на Катю. Та все еще не шелохнулась. Но мать смотрела ей не в глаза, а куда-то ниже, и Катя тоже оглядела себя. Вся юбка покрылась пятнами клубничного сока, а под крыльцом пестрели просыпанные из перевернутой миски ягоды.

– Что там вода, закипела?

Спокойный твердый голос.

Катя очнулась и почему-то засуетилась. Ноги были непослушными, жар схлынул от сердца вниз, потом резко вверх, и щекам стало горячо.

– Сейчас.

Она бросилась на летнюю кухню, где уже ключом кипела вода. Схватила тряпку, чтобы снять ведро с плиты, и заметила на тряпке красные пятна. Девушка почему-то чуть не взвизгнула, отбросила тряпку прочь и только сейчас заметила свои руки. В кожу въелся ягодный сок. Красные пальцы, остатки бурой мякоти под ногтями, длинный смазанный след на тыльной стороне ладони. Катя судорожно втянула носом воздух. И, не обращая внимания на исходящую паром воду на плите, принялась с остервенением отмывать руки. Рукомойник позвякивал, когда она ладонью била снизу вверх по «язычку», и вода со звоном проливалась из чаши и стекала в лохань на полу. Рассохшееся, все в темных трещинах мыло давало обильную пену. Девушка видела, что руки стали чистыми, но все равно терла их одна об другую, еще и еще…

А потом Алена сварила бульон. Крепкий, с прозрачными радужными пятнышками жира, наваристый и совершенно прозрачный. И лапши наделала так же, как делала бабушка. Лапши бабушка Тося всегда делала много, и, подрастая, Катя все чаще помогала ей: то поджаривала раскатанные пласты перед нарезкой, то тесто вымешивала.

– А ты муки под него, муки, – руководила с улыбкой баба Тося.

– Так тогда не лапша, а мука сплошная получится, – неуверенно тянула Катя.

– Ну так шо? Хай буде, не жалко!

Когда в школе Катин класс проходил «Обломова», Катя прочла описание того, как Обломов смотрел на локотки своей жены Агафьи Пшеницыной, когда та хлопотала на кухне. И тут же вспомнила бабу Тосю. У нее были такие же полные мягкие руки с ямочками на локтях, ласковые, но сильные и проворные, когда это требовалось. И смотреть на них было одно удовольствие.

И вот теперь ее дочь, Алена, на памяти Кати никогда, ни разу не участвовавшая в приготовлении, поставила перед Катей тарелку с ниточками лапши, плавающими в прозрачном наваристом бульоне вместе с мелко порубленной зеленью. Будто сама баба Тося стояла у плиты все это время. Катя даже не подозревала, что мать умеет делать так же – за всю жизнь та никогда не варила это блюдо дома, в Москве.

Видя Катин взгляд, Алена нахмурилась.

– Не будешь?

– Буду.

– Кушай. Это вкусно, – словно спрашивая или уговаривая, неуверенно пробормотала Алена.

И Катя ела. Обжигая язык и исходя по́том. И это правда было вкусно.