У мамы было всего одно фамильное украшение Хайлманнов – подаренная папой на свадьбу золотая брошь в виде ветви с зелеными эмалевыми листьями и белыми цветами, выложенными будто жемчугом. На самом деле это был не жемчуг, а зубы – папины молочные зубы. Бабушка Хайлманн заказала брошь, еще когда папа не вырос. Мама говорила, что вещица не в ее вкусе, и иногда, в качестве поощрения, разрешала Зиглинде примерять ее.

Когда они вернулись от тети в тот вечер, девочка попросила разрешения надеть брошь.

– Это эдельвейс? Подснежник? – спросила она, проводя пальцем по изящному стеблю и разглаживая тончайшую цепочку.

Мама ответила, что не знает. Скорее всего, такого растения вообще не существует. Но в глазах девочки это только добавило украшению очаро-вания.

– Папа был таким же маленьким, как Курт? – поинтересовалась она, и мама ответила, что да, папа был младенцем, и у Зиглинды в руке доказательство – его молочные зубы.

– Тебе понравилось в гостях? – спросил папа.

После обеда в субботу он оставался дома один и с удовольствием вырезал силуэты.

– Я мерила ее браслеты, – выпалила Зиглинда. – Раньше они были золотыми, а теперь стали чугунными.

– Мы хорошо провели время, – вставила мама. – Не представляю, как Ханнелоре удается поддерживать такую идеальную чистоту. Особенно учитывая размеры квартиры.

Папа засмеялся и сказал, что у женщин есть одно поразительное умение, которого нет у мужчин: они могут одновременно и поцеловать подругу, и уколоть ее шпилькой.

* * *

В ту ночь Бригитта снова услышала шум и снова встала с постели, чтобы понять, откуда он идет. Она отдернула светомаскировочную штору и выглянула в окно – на Кантштрассе все было спокойно. Она прислушалась. В столовой. И правда, когда она включила свет, ей показалось, что что-то изменилось. Пропало или добавилось? Граммофон стоит между окнами, радио и рефлектор на журнальном столике, диван и стулья на обычных местах, спинки и ручки прикрыты салфетками, чтобы не лоснилась обивка, портрет фюрера на почетном месте на пустой стене. Пианино где обычно, табурет задвинут, как и полагается, когда никто не играет, ноты под кружевной салфеткой, в углу печь-голландка. Бригитта дотронулась – еще теплая. Рядом скрученные газеты, подготовленные для утренней растопки, подрагивают уголками, как крыльями. «Думайте о победе днем и ночью». «Голландский остров Толен капитулировал». «Шесть «мессершмиттов» подбили 13 английских истребителей». Бахрома персидского ковра расправлена – конечно, это не настоящий персидский ковер, но настолько похож, что только перс сможет распознать подделку. А часто ли к вам заглядывают персы, спросил тогда любезный молодой продавец в универмаге «Вертхайм», и они с Бригиттой рассмеялись, представив, как в квартиру Хайлманнов, район Шарлоттенбург, Берлин, заявится персидский джентльмен в шароварах и шлепанцах с загнутыми носами. В углу стоит вишневый буфет, уцелевший с прежних времен, слишком массивный для их квартиры, – вот-вот упадет, похоронив под собой кого-нибудь из проходящих мимо домочадцев. Он да еще напольные часы – вот, пожалуй, и все, что осталось от фамильного особняка Хайлманнов в Груневальде. Бригитте гораздо больше нравилась резная дубовая скамья с медведями, но она отошла Ханнелоре. В тусклом свете Бригитта заметила свое отражение в полированной стенке буфета – расплывчатая фигура, будто нездешняя. Но нет, сказала она себе, комната все та же. Их комната в их квартире в их доме. Все на своих местах.

* * *