В молодости Семевский, помимо всего прочего, был увлечен историей русского политического сыска и много работал в архивах, разбирая протоколы допросов, постановления и приговоры. Читатель удивится, узнав, как много документов дошло до нас от петровской эпохи и как подробно мы имеем возможность проследить ход того или иного дела трехсотлетней давности, зачастую ничем даже не примечательного. Поражен этим был и Семевский. Работал он «с огоньком», материалы подбирались интересные. Но в какой-то момент Семевскому, видимо, пришла в голову мысль, периодически посещающая любого историка: «А как бы мне, такому умнице, заработать немного денег на своих глубоких познаниях?» Ответ не заставил себя ждать: Семевский отобрал самые любопытные дела из архива Тайной канцелярии и, подвергнув их легкой литературной обработке, издал в виде книги, назвав ее «Слово и дело». Книжка эта, удачно балансировавшая на грани между серьезным историческим исследованием и популярной беллетристикой, пользовалась у читающей публики большим успехом.

Версия Семевского

Именно в этой книге Семевский и изложил интересующую нас историю. По его утверждению, дело было так: 9 декабря 1722 г., находясь ночью на карауле возле Троицкой церкви, солдат Данилов услышал внутри странные звуки: будто бы кто-то ходил там, орал, матерился, громил и крушил все.

Разумеется, бравый солдат сам не полез разбираться, в чем дело. Еле достояв до утра, полуживой от страха, он доложил обо всем псаломщику Дмитрию Матвееву, пришедшему отпирать храм. Тот сначала не поверил; но, войдя внутрь и осмотрев колокольню церкви, обнаружил там беспорядок: лестница-стремянка, ведущая наверх, к колоколам, была повалена на землю, веревки колоколов оборваны. Матвеев не замедлил рассказать об увиденном прочим служителям церкви. И началось обсуждение. Поп Герасим Титов сразу идентифицировал ночную нечисть, предположив, что в церкви завелась кикимора; с ним вежливо не согласился дьякон Федосеев, в свою очередь, высказавший иную версию: «Не кикимора, а возится в той трапезе… чорт…» [2] В таком ключе дискуссия продолжалась довольно долго. Дьякон Федосеев в тот день, похоже, был в ударе и прямо-таки фонтанировал версиями. Поэтому, когда речь зашла о том, к чему бы завестись в церкви нечистой силе, он тут же выдал гипотезу: «Да вот с чего возиться в ней чорту… Санкт-Питербурху пустеть будет».[3]

Вскоре, однако, дьякон понял, что свое мнение ему следовало бы держать при себе. О разговорах иереев стало известно властям, которым почудилась крамола, особенно во фразе о запустении столицы, столь неосмотрительно брошенной Федосеевым. Дьякон вместе с псаломщиком Матвеевым были вызваны для дачи показаний.

В застенке

Здесь необходимо маленькое пояснение. В XVIII веке политическая полиция трудилась, не покладая рук. При этом поводом к аресту могло послужить совершенно невинное, казалось бы, действие. Например, одной из самых частых причин для ареста была нецензурная брань в адрес царствующей особы, а также любых государственных учреждений; фразы, подобные, например, высказыванию подканцеляриста Фатея Крылова, который «Новоладожскую воеводскую канцелярию бранил матерно: мать-де, как боду забить-де такой уд в нее я хочу, тою канцелярию блудно делать» [4] в протоколах встречаются постоянно. Еще удивительнее, что любой чиновник, поставивший кляксу на имени или титуле царя в официальном документе, мог подвергнуться аресту за оскорбление величества[5]. Наконец, бывали и совсем курьезные случаи: человек, пытавшийся платком согнать мух с портрета государыни Елизаветы Петровны, тоже оказался в застенке. Судьба всех арестованных была примерно одинаковой: их вздергивали на дыбу и били кнутом, разыскивая государственный заговор[6]. Потом обычно ссылали в Сибирь или на галеры. Неудивительно, что донос на Федосеева поступил практически мгновенно.