В форте Кирни в ту ночь, когда мы смахнули пыль с коек и заморили червячка, пришли горожане и рассказали нам о последних ужасных деяниях индейцев. Они сказали, что на дальнем конце поселения жил один старатель, и индейцы юрок украли у него мула. По словам горожан, это был лучший мул на всем белом свете. Индейцы украли мула, а его хозяина привязали в пыли и слегка побили. Они объяснили, что он копает на старом индейском кладбище и должен немедленно перестать. Индейцы-юрок были собой небольшие, невысокие. А их женщины, по словам горожан, – страшней греха. Так сказал один человек из Новой Англии, по фамилии Генрисон, и ужасно смеялся над своими словами. Майор слушал довольно терпеливо, но когда Генрисон сказал про женщин, майор велел ему заткнуться – мы не знали почему. Генрисон, впрочем, охотно заткнулся. Он сказал, что рад приходу кавалерии. Это хорошо для города. От этих слов мы стали очень горды. Что ж, гордость – завтрак дурака.

Сержант во все это время молчал, только сидел на двуногом барном табурете и злобно скалился, глядя в землю, как будто не мог дождаться окончания всех этих элоквенций, занять позиции и сделать то, для чего нас сюда послали. Иными словами, закончить то, что было начато ополчением. Генрисон сказал, что они хотят окончательно очистить эти земли, а майор тогда промолчал. Он только кивнул без единого слова, по своему обыкновению, и лицо у него было вроде как красивое и благородное, особенно если сравнить с Генрисоном, у которого лицо было очень странное и почернелое, словно он слишком много капсюлей с порохом перекусал. Потом горожане преподнесли кавалеристам бочонок виски, и мы допоздна пили его и играли в карты, и, конечно, между нами вспыхивали драки, и людям было нехорошо, как отравленным псам.

Мы с Джоном Коулом поплелись, шатаясь, на жесткие койки, но, зная, что подушкой нам будет виски, притормозили у места, где нам велено было справлять нужду, у внешней стены форта. Наверху стены стоял часовой, но мы видели только черную сгорбленную спину. Может, он вообще спал, судя по этой спине. Майор как раз закончил и затягивал шнурки ширинки.

– Спокойной ночи, майор, сэр, – сказал я, обращаясь к темному очертанию его плеч.

Он посмотрел на нас. Я отдал ему честь, как положено. Он так наклюкался, что голова нетвердо сидела на плечах. Он, кажется, был в ярости. Он кое-как отсалютовал в ответ, потряс головой, а потом посмотрел наверх, на звезды.

– Вам нехорошо, майор, сэр? – спросил я.

– Далековато идти ради краденого мула, – произнес он с яростью, что твой актер на сцене.

Потом он забормотал, я расслышал имя «Генрисон» и что-то про письма к полковнику, варварское обращение, убийство поселенцев и проклятую ложь. Но эта речь, похоже, была обращена к стене. Майор неловко перешагивал, стараясь не попасть ногами в раскисшую грязь. Три сотни человек могут ту еще трясину развести. И запах был ужасный, я не знал, как часовые это выдерживают.

– Далековато идти ради краденого мула и взбучки, – сказал майор с ударением на последнее слово, как будто взбучку хотел устроить Генрисону.

Мы помогли ему добраться до его собственной койки, а потом направились к своим.

Хороший он человек, этот майор, изрек Джон Коул с непререкаемостью пьяного.

Потом мы тихо потрахались и уснули.