Он рассказал, что за все свои лагерные годы он ни разу не слышал слова «любовь», особенно от матери, женщины, которую он продолжает презирать даже после ее смерти. О концепции всепрощения он впервые услышал в южнокорейской церкви. Но он не понял его сути. По его словам, просить прощения в Лагере 14 означало просто «умолять не наказывать».

Он написал о пережитом в лагере книгу воспоминаний, но ею в Южной Корее мало кто заинтересовался. В момент нашей встречи у него не было ни работы, ни денег, он сильно задолжал за квартиру и не знал, что делать дальше. Правила в Лагере 14 под страхом смерти запрещали интимные контакты с женщинами. Теперь ему хотелось начать нормальную жизнь и найти себе подружку, но он, по его собственным словам, даже не представлял, с чего начинать поиски и как это делать.

После ужина он отвел меня в свою убогую, но тем не менее непозволительно дорогую для него сеульскую квартирку. Упрямо стараясь не смотреть мне в глаза, он все-таки показал мне свой отрубленный палец и испещренную шрамами спину. Он позволил мне себя сфотографировать. Несмотря на все перенесенные страдания, лицо у него было совсем детское. Ему тогда было 26 лет… с момента побега из Лагеря 14 прошло три года.

Мне же в момент, когда состоялась эта памятная встреча, было 56. Будучи корреспондентом «Washington Post», я уже больше года искал историю, способную объяснить, как северокорейские власти используют репрессии в попытках спасти свою страну от полного краха.

«Коллапс» политических систем стало моей журналистской специальностью. Почти три десятилетия я работал на «Washington Post» и «New York Times», рассказывая о «несостоятельных государствах» Африки, крушении коммунистического блока в Восточной Европе, распаде Югославии и мучительно медленной стагнации находящейся под властью генералов Бирмы. Любому находящемуся в свободном мире наблюдателю кажется, что Северная Корея уже созрела (а в действительности давно перезрела) для такого же коллапса. В регионе, где буквально все вокруг становились богаче, народ этой страны становился все беднее, голоднее и оказывался во все более глухой изоляции от мира.

Тем не менее Ким Чен Ир не ослаблял своей железной хватки. Тоталитаризм и репрессии помогали ему удерживать на плаву свое полумертвое государство.

Для меня главной проблемой, мешавшей продемонстрировать, как правительству Ким Чен Ира это удается, была полная закрытость страны. В остальных частях мира жестоким тоталитарным режимам не всегда удается наглухо запечатать свои границы. У меня была возможность открыто работать в Эфиопии Менгисту Хайле Мариама, Конго Жозефа-Дезире Мобуту и Сербии Слободана Милошевича. Написать про Бирму мне удалось, пробравшись туда под видом туриста.

Но северокорейский режим ведет себя гораздо осторожнее. Иностранных репортеров, особенно американцев, на территорию страны пускают очень редко. Я смог побывать в Северной Корее всего раз. Там я увидел только то, что мне хотели показать мои «опекуны» из госбезопасности, а о реальной жизни страны я практически ничего не узнал. Журналисты, пытающиеся проникнуть в Северную Корею нелегально, рискуют на месяцы или даже годы угодить в тюрьму за шпионаж. Для освобождения этих людей, бывало, требовалось вмешательство бывших американских президентов. (6)

Из-за этих ограничений журналистские материалы о Северной Корее в большинстве своем пусты и пресны. Такие репортажи, как правило, пишутся где-нибудь в Сеуле, Токио или Пекине и начинаются с рассказа об очередной провокации Пхеньяна, например, застреленной мирной туристке или потопленном военном корабле. Затем следует давно набивший оскомину набор журналистских штампов: американские и южнокорейские официальные лица выразили крайнее возмущение, китайские официальные лица призвали к сдержанности, ведущие аналитики предположили, как дальше будут развиваться события и т. д. Я и сам таких заметок написал предостаточно.