Сидя в грузовике у полицейского участка, Хана понимала, почему мать так горевала из-за дядиного ухода. Ей не хотелось думать, что теперь ее черед отправляться на императорскую войну, а мать будет снова беспомощно раскачиваться на полу.

– На выход, – скомандовал солдат, опуская борт кузова.

Он завел девушек в участок. Хана старалась держаться не первой и не последней. Как в стае рыб, она надеялась, что в середке ее не достанут хищники. В участке стояла тишина. Хана никак не могла усмирить дрожь. Волосы были еще мокрые от морской воды, а купальный костюм не особенно прикрывал тело. Она обхватила себя руками и старалась не лязгать зубами. Ее не должны слышать, тогда, может, и не увидят.

Сержант за стойкой окинул девушек взглядом и кивнул солдату. Это было кореец, коллаборационист, изменник. Он им не поможет. Погасла последняя искра надежды. Дежурный сержант велел девушкам записать имена и фамилии в журнал, указать возраст и род занятий родителей. Хана уже солгала на берегу, назвавшись сиротой, и теперь не знала, как поддержать ложь.

Чиновник за стойкой не знает ее, но может знать родителей – по крайней мере, по их японскому имени, Хамасаки. Корейское имя матери – Ким, отца зовут Лян; замужние женщины всегда сохраняют свои фамилии. Две девушки, стоявшие перед Ханой, послушно вписали навязанные японские имена, чтобы задобрить солдат, но Хана подозревала, что покорность им не поможет. Она свела имена родителей воедино: Ким Лян Ха. Может, вымышленное имя помешает японцам выяснить, что родные еще живы, и вернуться за сестрой. Лелеяла она и шаткую надежду – родители прочтут имя в журнале и поймут, что она здесь была. Этот призрак надежды придал ей толику сил.

После того как девушки записались в журнал, их отвели в маленький кабинет. Обшарпанные кремовые стены обклеены пропагандистскими плакатами, превозносящими выгоды добровольной службы в японской армии. Такие же висят на рынке, где рыбаки и хэнё сбывают дневной улов землякам и японским солдатам. Люди на плакатах улыбаются, их японские глаза блестят. Хане никогда не нравились эти картинки. Они сродни тем фальшивым улыбкам, что возникают на лицах торговцев, когда на рынке появляются солдаты.

Отец – единственный из взрослых, кто не способен лицемерно улыбаться. Его простецкое, заурядное лицо искажало не подобострастие, а гнев, порожденный гибелью брата. Если солдат, стволом винтовки ворошивший на прилавке морских гадов, натыкался на яростный взгляд отца, он тут же терялся. Руки начинали дрожать, и он поспешно уходил, в смятенном молчании.

Хана много раз наблюдала такую сцену и неизменно спрашивала себя, что же видит солдат в отцовских глазах – боль или нечто более грозное. Быть может, предвестие собственной гибели? Хана с радостью смотрела, как солдат словно ошпаренный торопится прочь.

Стоя с девушками среди бумажных лиц, лучащихся фальшивым счастьем, она пробовала дать волю гневу, чтобы всякий, кто взглянет на нее, отшатнулся, потрясенный яростью в ее взгляде. Возможно, и она обладает этим отцовским даром. Хана еще немного приободрилась.

– Одеваться! – заорал солдат.

Он раздал девушкам песочного цвета платья, нейлоновые чулки, белое ситцевое белье. Платья разного покроя, но все из одной материи.

– Зачем это? – прошептала одна из девушек по-японски.

– Наверное, форма, – ответила другая.

– Куда нас увезут? – с ужасом спросила третья, та, что, на взгляд Ханы, была едва ли старше ее сестры.

– Это для Женского патриотического корпуса. Учитель говорил, туда набирают добровольцев, – сказала девушка, стоявшая рядом с Ханой. Голос у нее был уверенный, но сама она дрожала.

– Для чего добровольцы? – хрипло выдавила Хана.

– Молчать! – крикнул солдат из-за двери и стукнул прикладом об пол. – Две минуты!