Зов Ктулху - Говард Филлипс Лавкрафт (1926)

В серых лучах зари я, шатаясь, выбрался из подземелья, закрыв замок на цепи. Я более не был юнцом, хоть всего лишь двадцать один раз зимние морозы холодили мое тело. Окрестные жители, поднявшиеся на рассвете, наблюдали за мной с отчуждением, пока я следовал к дому, дивясь следам разнузданного празднества на моем лице, что некогда было лицом человека уединенного и умеренного. Я не показывался на глаза родителям, пока не предался длительному сну, придавшему мне сил.

С тех пор я еженощно пребывал гробнице, становясь свидетелем и участником деяний, о которых не желаю вспоминать. Речь моя, всегда подвластная окружавшему меня, переменилась первой, ее внезапная архаичность не осталась незамеченной. Затем бесшабашность и безрассудство овладели мной, и я исподволь приобрел манеры человека светского, невзирая на уединенность, в которой жил ранее. Язык мой, что молчал доселе, заиграл с легкой грацией Честерфилда, с безбожным цинизмом Рочестера. Я проявлял невиданную эрудицию вне всякой связи с моей монашеской юностью книжника, покрывая форзацы книг на лету сочиненными эпиграммами, навевавшими мысли о Гее, Прайоре и блестящих умах стихотворцев эпохи Августа. Как-то за завтраком я чуть не навлек на себя несчастье, разнузданно продекламировав вакхическую песнь восемнадцатого века, георгиански игривую, нигде не записанную, звучавшую приблизительно так:

Пусть элем наполнятся кружки друзей,

Мы выпьем за радости нынешних дней,

Дымится на блюде мясная гора,

Так выпьем, закусим, и так до утра!

Напьемся вина,

Ведь жизнь не длинна,

Так пьем за корону и женщин до дна!

Был Анакреон наш набраться мастак,

Пусть сизым был нос, зато был весельчак!

Пускай краснолиц тот, кто весел и пьет,

А коль побелеет, земля приберет!

Буду Бетти ласкать

И ее целовать,

Ведь дочки хозяйской в аду не сыскать!

Эй, Гарри, юнец, ты же еле встаешь,

Парик потеряешь, под стол упадешь,

Но лучше уж кружки до края налить,

Под лавку свалиться, но в яме не гнить!

Так пей, веселись,

Только не захлебнись,

Не то на шесть футов ты спустишься вниз!

Дери меня черт, не держусь на ногах,

Язык заплетается, вязнет в зубах,

Хозяин, пусть Бетти мне стул принесет,

Просплюсь у тебя, иль супруга прибьет!

Кто б смог руку дать,

Чтоб крепче мне встать,

И снова на тверди земной пировать!

Примерно в то же время я стал бояться огня и молний. Прежде я был к ним безразличен, теперь же они будили во мне невыразимый ужас, и я искал спасения в самых отдаленных углах при первых признаках грозы. Днем моим излюбленным укрытием был подвал среди развалин сгоревшего поместья, и я мог отчетливо представить великолепие дома в его лучшие годы. Однажды я напугал местного жителя тем, что привел его прямо ко входу в это неглубокое убежище, о котором знал, несмотря на то, что о нем забыли на долгие годы.

И вот случилось то, чего я так боялся. Родители мои, обеспокоенные переменой манер и внешности своего единственного сына, установили за мной слежку, которая грозила мне катастрофой. Я ни с кем не говорил о своих визитах в гробницу, с самого детства свято храня свою тайну, и отныне должен был плутать в лесном лабиринте так, чтобы сбить с толку возможных преследователей. Ключ, о существовании которого знал только я, всегда был скрыт у меня на груди. Я никогда не брал с собой ни одну из тех вещей, что находил среди стен подземелья.