Четыре письма о любви - Нейл Уильямс (1991)

Заднее сиденье и багажник такси были уже загружены холстами, тщательно упакованными в плотную коричневую бумагу. Мы с папой кое-как поместились впереди, рядом с водителем. Пока я устраивался на острых отцовских коленях, он слегка наклонился вперед, чтобы стереть с холодного лобового стекла туманную муть нашего радостного возбуждения, так что когда машина тронулась и стала набирать скорость, сквозь это небольшое овальное окошечко нам были видны расплывающиеся от влаги улицы и дома. Я смотрел вперед и чувствовал, что буквально раздуваюсь от гордости, ведь картины, которые мы везли домой, были долгожданной компенсацией за наши летние горести и тревоги. В эти минуты я очень ясно представлял, как мама взглянет на них и захлопает в ладоши, быть может, даже вскинет руку к губам в знак безмолвного восхищения. У меня не было никаких сомнений в том, что все папины полотна будут распроданы в течение недели и у нас снова появятся ковер в коридоре и красивая красная машина в гараже. Мыльные пузыри радужных надежд надувались во мне все время, пока такси петляло по тихим кварталам двухквартирных домов, где все мужчины ушли на работу, а дети были надежно заперты в унылых школьных классах.

5

Наша семья никогда не была религиозной в общепринятом смысле слова. Впрочем, пока мне не исполнилось десять, папа и мама каждое воскресенье водили меня на утреннюю мессу. Вместе с нашими соседями мы сидели на полированных кедровых скамьях, в нужный момент вставая, опускаясь на колени или садясь снова. Если священник проповедовал скучно или, напротив, начинал слишком усердно обличать грех, папа принимался дышать по особой системе, глубоко и шумно втягивая воздух, так что прочие звуки уже не доходили до его сознания. Иногда, правда, нашим соседям по скамье казалось, будто он просто спит с открытыми глазами, но это было не так. Я сам однажды слышал, как папа говорил маме, что глубокое и равномерное дыхание помогает ему справиться с раздражением. Кроме того, добавил он, разве не является дыхание высшей формой молитвы?

– Бог, Никлас, – сказал мне папа несколько позднее, – живет не в кирпичных церквах пригородных кварталов.

Был теплый летний день. Мама прилегла после обеда, а мы пошли прогуляться по его излюбленному маршруту – вверх по крутому склону холма, за которым начиналась уже настоящая сельская местность. Стоило нам миновать последние жилые дома – лабиринты, цепочки и спирали домов, – как воздух сразу стал другим. Папа выпрямился и как будто вырос, стал больше, превратившись в гигантское, глубоко чувствующее нечто, которое бесшумно двигалось между каскадами алых фуксий и усыпанными желтыми цветами плетей вьющейся жимолости. Широкое небо над нашими головами ему явно нравилось, к тому же я заметил, что на ярком солнце его шаги делаются длиннее. На ходу папа оторвал от живой изгороди липкий листок лавра; он держал его в руке, вращая в пальцах, словно воспоминание, и я знал, что папа счастлив. Косые лучи солнца, протянувшиеся над звеневшей птичьими песнями живой изгородью, косо ложились на дорожку, и когда мы повернули за них, точно за угол, тогда он и сказал мне насчет Бога и церквей. И я ни на секунду не усомнился в его словах. Я сразу понял, что папа совершенно прав.

Вскоре после этого мы перестали ходить к мессе. А еще какое-то время спустя мне стало казаться, что Бог поселился у нас, в нашем доме. Мы редко говорили о Нем и никогда к Нему не обращались, и тем не менее всем нам было совершенно очевидно, что Он здесь, рядом. Никакой особой святости Он не источал и не требовал от нас никаких особых молитв, но Его присутствие было несомненным. Как центральное отопление, говорила мама. Когда папа уехал, Он остался.

Сейчас я знал, что на заднем сиденье такси мы везем не просто завернутые в бумагу холсты, а доказательство Его существования.