На фотографии, воспроизведенной без всякого редактирования, певец восседал в мэрском кресле с высокими подлокотниками, резным гербом и ножками, более прочными и лучше обработанными, чем его собственные ноги. По просьбе фотографа Бузи удалось напустить на себя вид бодрый и гордый, насколько это позволяли обстоятельства (и синяки, и мучительные повреждения). Он сумел удержать на лице довольно убедительную улыбку. Кожаный тубус, который он сжимал с такой же силой, с какой сжимал свою трость-колотушку несколько часов назад, содержал выполненное каллиграфическим почерком описание медали «За достоинство», которую он только что получил. Кресло расположили стратегически под недавно открытым мраморным постаментом с недавно отлитой скульптурой, изображающей мистера Ала с запрокинутой назад в песне головой. Темечко живого Бузи с его живыми волосами почти касалось его бронзового подбородка. Нужно сказать, что скульптура была – по крайней мере, в этом единственном случае – больше похожа на оригинал, чем сам оригинал.

Но Бузи искал другое лицо. Вовсе не лицо молодого бизнесмена, который стоял справа от кресла и с избыточной непринужденностью улыбался на камеру, положив одну руку на плечо певцу, но вовсе не для того, чтобы как-то ограничить его. Это был его племянник Джозеф, тот самый, который так настаивал, чтобы дядюшка обзавелся горничной и жильцами. А еще дробовиком. Он этим утром уже дважды повторил свое предложение. Дядюшка одним выстрелом смог бы отпугнуть всех этих беспокоящих тварей от своей двери, сказал он после получения затребованного им объяснения – смущенного – насчет бинтов, и тогда не было бы никаких ран с бинтами, по крайней мере, полученных от человеческого существа.

– Ты должен тщательнее дисциплинировать себя, – сказал он в конце Бузи. – Читай, например, письма, которые получаешь. Оставайся на связи. Попытайся отвечать на них.

Этакое странное непоследовательное замечание.

Бузи не находил у себя в сердце любви или хотя бы привязанности к племяннику. Внимание Бузи к странице приковала мать Джозефа, Катерин, старшая сестра Алисии. На фотографии она стояла чуть сзади, слегка опираясь на постамент и не касаясь сестриного вдовца, разве что своей тенью, которая невесомым саваном ложилась на его плечо. По выражению его лица невозможно было понять, что Бузи – не впервые в жизни, далеко не впервые – в этот момент был одержим желанием, неодолимой страстью поцеловать эту женщину, эту сестру Алисии, прижать свои покусанные губы к ее губам. (Меня тоже иногда одолевало подобное желание… но нет, это его, а не моя история; не моя скульптура выставлена в один ряд с мэрами и генералами.)

Именно Катерин (или Терине, как ее называли в семье) Бузи позвонил посреди ночи, чтобы попросить о помощи. Это было непросто. В физическом смысле. Ребенок-животное впился зубами в его плоть между мизинцем и запястьем правой руки. Набирать номер ему пришлось левой, и это было нелегко и даже унизительно, потому что он чувствовал себя неловким, к его потрясению добавлялась дрожь в руках. Ему пришлось прикладывать умственные усилия, чтобы перенаправлять пальцы, убеждать их действовать по часовой стрелке на его старом и капризном стоечном дисковом телефоне, невзирая на их импульсивное желание крутить диск в другую сторону. Он чуть не со слезами на глазах чувствовал, что его мир сменился на свою зеркальную противоположность. Он чуть не впал в детство, стал неуклюжим, жалким, косноязычным. Но еще он странным образом чувствовал возбуждение не только оттого, что сестра его жены на свой действенный манер примется опекать его, но и от ощущения, что его синяки и раны знаменуют окончание траура. Все подлежало переменам или по меньшей мере послаблению. Теперь его вдовство начнет расцветать. Нет, это было неподходящее слово. Может быть, созревать. Или закаляться.