Вчера вечером, чтобы только избежать выяснения отношений, он начал самый длительный и изобретательный сексмарафон за всю историю их романа. Кей не пришлось уговаривать – она откликнулась тотчас же и выжала из него все, что могла: то и дело меняла позы, задирала для него свои сильные коротковатые ноги, изгибалась, как известная славянская акробатка, которую она напоминала чуть загорелой кожей и короткой стрижкой. До Гэвина слишком поздно дошло: она узрела в этих нехарактерных для него поползновениях молчаливое признание всего того, что он решительно не хотел ей говорить. Целовалась она жадно; раньше, в начале их романа, эти мокрые поцелуи взасос казались ему эротичными, но теперь вызывали чуть ли не омерзение. Подавленный таким натиском, который сам же спровоцировал, Гэвин долго шел к оргазму, опасаясь, что эрекция вот-вот пропадет. Даже это обернулось против него: Кей, судя по всему, сочла такую необычную выдержку демонстрацией виртуозности в постели.

Когда наконец все кончилось, она в темноте прильнула к нему и некоторое время гладила по голове. Гэвин в унынии смотрел в пустоту, понимая, что непреднамеренно укрепил их связь, а это вовсе не входило в его расплывчатые планы. Кей уснула, придавив ему руку; простыня сырыми пятнами неприятно липла к бедру; он лежал на бугристом от старости пружинном матрасе и жалел, что не способен поступить как подонок: тихонько выскользнуть и никогда больше не возвращаться.

В ванной комнате пахло плесенью и влажными губками. К борту сидячей ванны прилипло несколько волосков. Стены облупились.

– Тут нужно поработать, – сказала как-то Кей.

Гэвин предусмотрительно не вызвался помочь. Те вещи, которых он ей не говорил, служили ему талисманами и гарантиями; он нанизывал и перебирал их в уме, как четки. Никогда не употреблял слово «люблю». Никогда не заводил речь о женитьбе. Не просил ее переезжать в Пэгфорд. Тем не менее она оказалась здесь, и якобы по его вине.

Из потемневшего от времени зеркала на него уставилась собственная личность. Под глазами темнели круги, а жидкие и сухие светлые волосы торчали клочьями. Голая лампочка с жестокостью фоторобота обрисовывала слабовольную козлиную физиономию.

«Тридцать четыре, – подумал он, – а выгляжу на все сорок».

Он занес бритву и приготовился осторожно срезать две толстые светлые волосины, которые упрямо росли по обеим сторонам выступающего кадыка.

В дверь забарабанили кулаками. Рука у него дрогнула, и с тонкой шеи на свежую белую рубашку закапала кровь.

– Твой бойфренд, кажется, уснул в ванной, – вскричал раздраженный девичий голос, – а я уже опаздываю!

– Я закончил! – гаркнул он в ответ.

Порез саднило; ну и что? Зато появился удобный предлог: Посмотри, что случилось из-за твоей дочери. Теперь мне придется перед работой мчаться домой, чтобы сменить рубашку. Почти что с легким сердцем он схватил галстук и пиджак, висевшие на вбитом в дверь крючке, и открыл задвижку.

Гайя шмыгнула мимо него в ванную и, хлопнув дверью, заперлась. Стоя на тесной лестничной площадке, где воняло жженой резиной, Гэвин вспомнил, как этой ночью грохотало о стену изголовье, как скрипела дешевая сосновая кровать, как стонала и вскрикивала Кей. Порой совершенно вылетало из головы, что в доме находится ее дочь.

Он трусцой сбежал вниз по голым дощатым ступенькам. Кей говорила, что собирается их отциклевать и покрыть лаком, но он сомневался, что у нее дойдут руки: лондонская квартира Кей тоже была неуютной и запущенной. Вообще говоря, он подозревал, что она рассчитывает вскоре переехать к нему, да только напрасно: дом – это последний оплот; здесь, в случае чего, он будет стоять насмерть.

– Что ты с собой сделал? – взвизгнула Кей, заметив у него на рубашке кровь.

На ней было дешевое алое кимоно, которое ему не нравилось, но ей очень шло.

– Гайя забарабанила в дверь так, что у меня рука дернулась. Сейчас поеду домой переодеваться.