В последний день учения нас отпустили из школы пораньше, и мы с Джимом шли домой вместе.

– Может, завтра приедет Дилл, – сказала я.

– Наверно, послезавтра, – сказал Джим. – У них, в штате Миссисипи, распускают на день позже.

Когда мы подошли к виргинским дубам на участке Рэдли, я показала пальцем на то дупло от сучка – сто раз я говорила Джиму, может, он наконец поверит, что тут-то я и нашла жевательную резинку, – и вдруг опять увидела блестящую серебрушку.

– Вижу, Глазастик! Вижу!..

Джим огляделся по сторонам, схватил аккуратный блестящий пакетик и сунул в карман. Мы побежали домой и на веранде стали разглядывать находку. В несколько слоев фольги от жевательной резинки была старательно завернута маленькая коробочка. В таких бывают венчальные кольца – бархатная, красная, с крохотной защелкой. Джим открыл ее. Внутри, одна на другой, лежали две начищенные до блеска монетки, в пенни каждая. Джим оглядел их со всех сторон.

– Индейская голова, – сказал он. – Смотри, Глазастик, одна – тысяча девятьсот шестого года, а одна – тысяча девятисотого. Старинные!

– Тысяча девятисотого, – эхом повторила я. – Слушай, Джим…

– Погоди, дай подумать.

– Джим, по-твоему, это чей-нибудь тайник?

– Нет. Тут, кроме нас, никто и не ходит, только если кто-нибудь из больших…

– У больших тайников не бывает. Джим, ты думаешь, нам можно оставить их себе?

– Сам не знаю, Глазастик. Ведь неизвестно, кому их отдавать. Тут никто не ходит, я точно знаю… Сесил делает крюк через весь город.

Сесил Джейкобс жил в дальнем конце нашей улицы, в доме за почтой, и каждый день топал лишнюю милю[8], лишь бы не проходить мимо Рэдли и миссис Генри Лафайет Дюбоз. Миссис Дюбоз жила через два дома от нас; все соседи в нашем квартале сходились на том, что свет не знал другой такой мерзкой старухи. Джим ни за что не пошел бы мимо ее дома один, без Аттикуса.

– Как же нам быть, Джим?

Находку полагается хранить – вдруг отыщется хозяин, и только если не отыщется, тогда она твоя. Сорвать иной раз камелию в саду мисс Моди Эткинсон, или в жаркий день глотнуть парного молока от ее коровы, или полакомиться чужим виноградом у нас вовсе не считалось нечестным, но деньги – дело другое.

– Знаешь что, – сказал Джим, – пускай они побудут у нас до осени, и тогда мы спросим всех ребят. Наверно, это кто-нибудь из загородных спрятал, а сегодня спешил после школы на автобус – и позабыл про них. Хозяин у них есть, уж это точно. Видишь, как он их начистил? Он их бережет.

– Ну ладно, а жвачку он зачем прятал? Она ведь долго лежать не может.

– Не знаю, Глазастик. А только эти монетки, наверно, кто-то не зря спрятал, они со значением…

– Это как?

– Понимаешь, на них индейская голова… в общем они от индейцев. Они заколдованные, понимаешь, и приносят счастье. И не то что на обед вдруг будет жареная курица, а настоящее – чтоб долго жить, или там быть всегда здоровым, или не провалиться на контрольной, – в общем вроде этого… и кому-то они очень нужны. Я их пока спрячу к себе в сундучок.

Но прежде чем пойти к себе, Джим еще долго глядел на дом Рэдли. Видно, опять думал.

Через два дня приехал Дилл, гордый и торжествующий: он сам ехал поездом от Меридиана до станции Мейкомб (эта станция только так называется, а на самом деле она находится в округе Эббот), и там его встретила мисс Рейчел в единственном такси нашего города; и он обедал в вагоне-ресторане и видел двух сиамских близнецов, они сошли с поезда в Бэй-Сент-Луис – как мы на него ни кричали, он клялся, что все это чистая правда. Вместо ужасных голубых штанов, пристегнутых пуговицами к рубашке, он теперь носил настоящие шорты и кожаный пояс; он не вырос, но стал как-то плотнее; и он сказал, что видел своего отца. Его отец выше нашего, и у него остроконечная черная борода, и он президент железнодорожной компании Луисвил – Нэшвил.

– Я немножко помогал машинисту, – сказал Дилл и зевнул.