Эра Милосердия - Вайнеры Братья (1976)

Гриша хотел было дать достойный ответ Жеглову, но в кабинет вошли двое - квадратный человек с неприметным серым лицом и совсем молоденький парнишка, и я узнал, что их фамилии - Пасюк и Векшин, а еще через минуту прибежал Коля Тараскин и задыхающимся шепотом сообщил, что звонил Сенька Тузик: бандиты назначили встречу...

Так я вошел в группу Жеглова, и было это двадцать часов назад, и произошло с нами всеми за этот день такое, что у меня теперь не будет времени на привыкание, учебу и притирку - надо с ходу заменять погибшего сотрудника...

На кухне огромной коммунальной квартиры оказался только один человек Михаил Михайлович Бомзе. Он сидел на колченогом табурете у своего стола а на кухне их было девять - и ел вареную картошку с луком. Отправлял в рот кусок белой рассыпчатой картошки, осторожно макал в солонку четвертушку луковицы, внимательно рассматривал ее прищуренными близорукими глазами, будто хотел убедиться, что ничего с луковицей от соли не произошло, и неспешно с хрустом разжевывал ее. Он взглянул на меня также рассеянно-задумчиво, как смотрел на лук, и предложил:

- Володя, если хотите, я угощу вас луком - в нем есть витамины, фитонциды, острота и общественный вызов, то есть все, чего нет в моей жизни. - И, покачав лысой острой головой, тихо заперхал, засмеялся.

- В нем полно горечи, Михал Михалыч, - сказал я, усаживаясь напротив. Так что давайте я лучше угощу вас омлетом из яичного порошка!

- Спасибо, друг мой, вам надо самому много есть - вы еще мальчик, у вас всегда должно быть чувство голода. - Он смотрел на меня прищурясь, и все его лицо было собрано в маленькие квадратные складочки, а кожа коричневая - в темных старческих пятнах. И может быть, потому, что Михал Михалыч вытягивал сильно голову из коротенького плотного туловища с толстыми лапками-руками и маленькими ногами, казался он мне очень похожим на старую добрую черепаху. И носил он к тому же коричневый костюм в клетку, цветом и мешковатостью напоминавший ячеистый панцирь.

Я бросил на сковороду комок белого свиного лярда, разболтал в чашке яичный порошок - желтая жижа с бульканьем и шипением разлилась на черном чугуне, - потом принес из комнаты буханку черного хлеба и сохранившиеся шесть кусков сахару, а у Бомзе был чай на заварку. Так что завтрак у нас получился замечательный.

Старик ел мало и медленно, и я видел, что еда не доставляет ему никакого удовольствия - ест, потому что если не есть, то, наверное, скоро умрешь. Вот он и ел, не ощущая вкуса, равнодушно и неторопливо, будто выполнял скучную, надоевшую работу. Потом отложил вилку и сказал:

- Впрочем, вы уже не мальчик. Вы уже мужчина. Сколько вам минуло?

- Двадцать два.

- Двадцать два, двадцать два... - старик высунул из-под панциря и снова спрятал острую головку. - Как я был счастлив в двадцать два года!

От воспоминаний он прикрыл тонкие синеватые перепоночки век, и со стороны можно было подумать, что старик заснул. Но он не спал, потому что зашевелились лапки на столе и он спросил:

- Володя, а вы счастливы в свои двадцать два?

Я пожал плечами:

- Не знаю, вроде бы все нормально.

- А я точно знал, что счастлив. И счастье, когда-то огромное, постепенно уменьшалось, пока не стало совсем маленьким - как камень в почке...

Я посмотрел на него искоса: в уголке черного мутного глаза застыла печаль, едкая, как неупавшая слеза. Жалко было старика - уж больно тоскует.

- Михал Михалыч, ну что вы здесь один маетесь? У вас же есть какие-то родственники или друзья в Киеве - вы бы поехали к ним, все-таки веселее...

Бомзе покачал своей маленькой сухой изморщиненной головой, грустно усмехнулся широким черепашьим ртом.