И от всей души пожалел, что не прикусил язык, когда увидел, как он на меня посмотрел. Он закрыл глаза и расслабился. Было похоже, что он чего-то ждет. Хардинг поднялся и прошел мимо него и уже открыл было рот, желая что-то сказать, когда вопль доктора прорезал тишину коридора, уничтожая общий ужас, и понимание отразилось на лицах у всех.

— Сестра! — вопил он. — Ради бога, сестра!

Она побежала, и трое черных парней побежали следом за ней по коридору — туда, откуда все еще кричал доктор. Но ни один из пациентов не поднялся на ноги. Мы знали, что нам больше делать нечего, а только сидеть и ждать, когда она войдет в дневную комнату, чтобы сообщить нам то, о чем мы все и так знали, — о событии, которое должно было произойти.

Она направилась прямо к Макмерфи.

— Он перерезал себе горло, — сказала она и подождала в надежде на ответ. Макмерфи не поднял на нее глаз. — Он открыл стол доктора, нашел кое-какие инструменты и перерезал себе горло. Бедный, жалкий, непонятый мальчик убил себя. И сейчас он сидит там, в кресле доктора, с перерезанным горлом. — Она подождала снова, но он все еще не поднимал глаз. — Сначала Чарльз Чесвик, а теперь Уильям Биббит! Надеюсь, вы, наконец, удовлетворены. Играть человеческими жизнями — вести азартную игру с человеческими жизнями, — словно вы думаете, что вы — Бог!

Она повернулась и ушла на сестринский пост, закрыла за собой дверь, оставив после себя пронзительный, убийственно холодный звук, звенящий в трубках дневного света у нас над головами.

Моей первой мыслью было попытаться остановить его, сказать, что он всегда выигрывал, и пусть она получит этот свой последний раунд, но другая, более важная мысль целиком и полностью уничтожила первую. Я неожиданно с кристальной ясностью осознал, что ни мне, ни кому бы то ни было из нас его не остановить. Ни доводы Хардинга, ни моя попытка удержать его силой, ни поучения старого полковника Маттерсона, ни хватка Скэнлона, ни все мы вместе не сможем подняться и остановить его.

Мы не могли остановить его, потому что были теми, ради кого он все это делал. Его толкала вперед не Большая Сестра, это была наша нужда, которая заставила его медленно подняться со стула, упершись обеими своими большими руками в кожаные подлокотники, оттолкнуться, подняться и встать, словно один из этих киношных зомби, послушных приказу, посылаемому им сорока хозяевами. Это ради нас он продолжал держаться неделями, оставался стоять после того, как его руки и ноги отказывались его держать, мы неделями заставляли его подмигивать, и ухмыляться, и смеяться, и продолжать играть еще долго после того, как его чувство юмора иссохло между двумя электродами.

Мы заставили его встать, рывком подтянуть свои черные трусы, словно это были бриджи для верховой езды, и сдвинуть назад его черную кепку, — одним пальцем, словно это был десятизарядный «стетсон», медленными, механическими жестами, — и, когда он двинулся вперед по полу, можно было слышать, как железом звенят его голые пятки, выбивая искры на кафеле.