Тонки садится с другой стороны от тебя и долго смотрит на тебя. Нэссун вздрагивает и поднимает взгляд, сообразив, что рядом кто-то еще, но Тонки только улыбается и неловко кладет руку на то, что некогда было твоими волосами. Нэссун громко сглатывает, трет засохшие дорожки слез на лице и кивает Тонки. Они сидят некоторое время вдвоем вместе с тобой, горюя.

Позже с Нэссун идет Данель, чтобы вывести Шаффу из мертвой тьмы Уоррента. Остальные Стражи, у которых был сердечник, превратились в драгоценные камни. Большинство просто умерли где лежали, хотя некоторые в конвульсиях вывалились из своих ячеек, и их блестящие тела некрасиво лежат у стен или на полу.

Только Шаффа все еще жив. Он слаб, он плохо понимает, что происходит. Когда при помощи Данель и Нэссун он выходит на свет, становится видно, что его срезанные волосы уже подернуты сединой. Данель беспокоит зашитая рана на его затылке, хотя она уже прекратила кровить и вроде бы не причиняет Шаффе страданий. Не это убьет его.

Тем не менее. Как только он оказывается способен стоять и солнце чуть проясняет его разум, Шаффа обнимает Нэссун здесь, рядом с твоими останками. Она не плачет. Она отупела. Выходят остальные, Тонки и Хьярка подходят к Данель и стоят вместе с Шаффой и Нэссун, пока солнце не заходит и снова не восходит Луна. Может, это молчаливая панихида. Может, им просто нужно время и общество, чтобы прийти в себя после событий слишком великих и странных для понимания. Я не знаю.

Где-то в другой точке Сердечника, в саду, давно превратившемся в дикий луг, мы с Гэвой встречаемся с Ремвой – Сталью, Серым Человеком под ныне ущербной Луной.

Он был там с того самого момента, как Нэссун сделала выбор. Когда он, в конце концов, заговаривает, я ловлю себя на мысли, что его голос стал таким тихим и тусклым. Некогда сами камни шли рябью от насмешливого, резкого юмора его земноречи. Теперь он говорит как старик. Тысячи лет бесконечного существования делают такое с человеком.

Он говорит:

– Я просто хотел покончить с этим.

Гэва-Сурьма говорит:

– Не для этого мы были сделаны.

Он медленно поворачивает к ней голову. Утомительно даже смотреть на это. Упрямый дурак. На лице его отчаянье веков, и все потому, что он отказывается признавать, что есть не один-единственный способ быть человеком.

Гэва протягивает ему руку.

– Мы были созданы, чтобы сделать мир лучше. – Она бросает взгляд на меня, ища поддержки. Я вздыхаю про себя, но тоже протягиваю руку в знак перемирия.

Ремва смотрит на наши руки. Где-то, возможно, среди других наших сородичей, собравшихся, чтобы стать свидетелями этому моменту, находятся Бимнива, Душва и Салева. Они давно забыли, кем были, или просто предпочитают себя нынешних. Только мы трое сохранили что-то из прошлого. Это и хорошо, и плохо.

– Я устал, – признается он.

– Поспи, поможет, – предлагаю я. – В конце концов, есть оникс.

О! Что-то от былого Ремвы еще осталось. Вряд ли я заслужил такой взгляд.

Но он принимает наши руки. Вместе мы трое – и остальные, которые пришли к пониманию того, что мир должен измениться, война должна закончиться, – спускаемся в кипящие глубины.

Сердце мира спокойнее, чем обычно, обнаруживаем мы, встав вокруг него. Добрый знак. Он не набрасывается на нас сразу, что еще лучше. Мы оглашаем свои условия умиротворяющими потоками эха: Земля сохраняет свою жизненную магию, а мы беспрепятственно сохраняем нашу. Мы вернули ему Луну и ниспровергли обелиски в знак доброй воли. Но за это Зимы должны прекратиться.

Возникает период тишины. Позже я узнаю, что он длился несколько дней. Сейчас он тянется как тысячелетие.