Несмотря на всю его «странность», Алексея ничто не отделяет от других людей: он такой же Карамазов, как и его братья, как отец. «Ты единственный человек на земле, который меня не осудил», — говорит Алеше Федор Павлович, но не осудил не из натянутого и неестественного принципа всепрощения, а потому, что глубоко понял, потому, что и в себе ощущал погубившее Федора Павловича сладострастие. Дмитрий откровенно рассказывает о том, как росло, как разрасталось в душе его «жестокое насекомое», и вдруг как-то неожиданно Алексей признается: «…я то же самое, что и ты… Всё одни и те же ступеньки. Я на самой низшей, а ты вверху, где-нибудь над тринадцатой… Кто ступил на нижнюю ступеньку, тот все равно непременно ступит и на верхнюю».

Князь Мышкин не мог спасти Настасью Филипповну именно потому, что был невинен, именно потому, что «жалел» ее, а не «любил». Спасти же ее, очистить от скверны, можно было лишь человеческой, а не христианской любовью, не той любовью, что «не от мира сего». Он спас ее от нравственного ужаса брака с Ганей, но не спас ее от страсти и ножа Рогожина.

Алексей Карамазов — таков замысел Достоевского — «спасет» Лизу Хохлакову, спасет ее мятущуюся, страдающую и бунтующую душу, уже способную созерцать глубочайшие нравственные бездны, освободит от нестерпимой жажды «зажечь что-нибудь», от потребности разрушить мир и себя. Спасет потому, что он тоже Карамазов, он — тоже виновен. Алексей имеет право сказать Ивану на его страшный вопрос: «Кто же убил отца?» — «Не ты!» Имеет право сказать также и потому, что и сам в этой смерти виновен: потрясенный смертью старца Зосимы, он забыл о брате, о Дмитрии, а ведь старец Зосима, посылая его в мир, прежде всего велел ему быть «сторожем брата своего».

С особой значительностью роль Алексея Карамазова выявляется не только в его общении с братьями, но — с детьми и подростками, лишь вступающими в жизнь, но уже подвергшимися трагическому разрушению или саморазрушению. Но это те «начала», «концы» которых были еще скрыты в «магическом кристалле» будущего, к несчастью, не написанного романа.

«При полном реализме найти в человеке человека» — этими словами определил Достоевский свое направление[13]. Реализм Достоевского был, конечно, «полным». Его великие романы шестидесятых — семидесятых годов — это поистине «энциклопедия русской жизни» — многотрудной, бурной, фантасмагорической жизни России после-реформенных десятилетий. Все социальные пласты — от вырождающегося дворянства и высшего «культурного слоя» до нищего мужика; многообразные формы политического быта — от «немецкой» бюрократии до тайных обществ и нового суда; непримиримые идеологические системы — от христианского утопизма до атеистического бунтарства; враждующие поколения, «отцы и дети», отцы, — растерявшие былой авторитет, утратившие моральные принципы, и дети — страстно ищущие, глубоко ошибающиеся, созерцающие идейные и нравственные бездны, но — способные к возрождению…