Братья Карамазовы - Федор Достоевский (1973)

«Теперь мир на новую улицу вышел», — восклицает Дмитрий, но это на новую улицу вышел не мир, а он, Дмитрий, почуявший в своей новой, неистовой и позорной любви к Грушеньке — путь к возрождению. В позоре и падении обретает Дмитрий «новую улицу», новый путь. Об этой другой, обновленной и уже «добродетельной» жизни («непременно, непременно добродетельной») он мечтал поминутно и исступленно. Он жаждал этого воскресения и обновления.

Но слишком глубоко пал Дмитрий, и потому сложны и извилисты пути, которыми поведет Достоевский своего «падшего» героя к «воскресению».

Над Дмитрием мучительно тяготеет все неистовое его прошлое, все зверские поступки, которые разорвали его связь с окружающими и которые не могут остаться не искупленными его собственным страданием. Он жаждет полного, окончательного освобождения от позорного прошлого. Потому и приобретают такое символическое значение три тысячи, которые, как кажется Дмитрию, освободят его, откроют путь к новой, уже «добродетельной» жизни. (Он не может «раскланяться» с Катериной Ивановной, не вернув ей долг: ведь Дмитрий Карамазов «подлец, но не вор», «низок душой, но не бесчестен». Он не может увезти Грушеньку «если не на край света, то на край России», — не имея, по крайней мере, этих трех тысяч.) Но фарсово-гротескная и трагикомическая история поисков роковых трех тысяч не может не кончиться трагически. Между Дмитрием и теми, кого он молит о трех тысячах, пропасть непонимания и отчуждения. Он не в состоянии перекинуть мост через эту пропасть — к тем людям, которых он оскорбил или унизил.

Освобождение от прошлого, которого так жаждет Дмитрий, для него еще невозможно: ведь в этом прошлом — и оскорбление женщины, и избиение отца, и желание его смерти, и, наконец, слезы ребенка — тяжкие преступления против основ нормального человеческого общения.

«Слава высшему на свете, слава высшему во мне», — дважды восклицает Дмитрий, один раз — исповедуясь Алеше, и другой раз — уже решившись на самоубийство. Дмитрий способен на высшее, оно живет в его душе, в такую «высшую» «минутку» и «вырвался» из его души этот стишок: «не стих, а слеза… сам сочинил… не тогда, однако, когда штабс-капитана за бороденку тащил». Такой стишок мог вырваться в тот высокий миг, который навеки, несмотря на новую спасительную любовь, связал Дмитрия с Катериной Ивановной, но никак не тогда, когда истязал он несчастного штабс-капитана. Все неистовые и буйные поступки Митеньки бледнеют перед его, пусть неумышленным, преступлением против ребенка: по его, Дмитрия Карамазова, вине страдает и умирает «дитё»! «Низок душой» Дмитрий, когда в слепой ярости тащит «забитого» и «униженного» штабс-капитана Снегирева за его бороденку-«мочалку». Не мог стерпеть Илюша Снегирев унижения своего отца. Не вынес «великого гнева», потрясшего его большую душу и больное тело. Какое возмездие может искупить эти страдания и эту смерть?

Дмитрий начинает свою исповедь Алеше радостным гимном жизни, «благой природе»: «Восхвалим природу: видишь, солнца сколько, небо-то как чисто, листья все зелены, совсем еще лето, час четвертый пополудни, тишина!» «Я хотел бы начать… мою исповедь… гимном к радости Шиллера». И он действительно восторженно цитирует строки шиллеровского гимна:

Душу божьего творенья

Радость вечная поит.

Все в этом «божьем мире» — благо, все рождает восторги и радость, «без которой нельзя миру стоять и быть».

У груди благой природы

Все, что дышит, радость пьет.

Пусть я низкий и подлый, пусть я «жестокое насекомое», — торопится открыть Алеше свою восторженную душу Дмитрий, — но и я «целую край той ризы, в которую облекается бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки и твой сын, господи, и люблю тебя, и ощущаю радость…»