Старуха поправила на плечах новый платок и подалась вперед:

— Это что же, ты, девка, и мертвых упокаивать можешь?

Послушница покачала головой:

— Нет. У меня к колдовству Дар слабый. Хватает, чтобы круг обережный начертить да науз заговорить — на иное что силенок мало…

Нурлиса походила по коморке, остановилась у печи и заговорила:

— Ай да Клесх. Учудил, так учудил. А что же ты не сболтнула-то никому? Почему до Главы не дошло?

— Так не знала я! — развела руками девушка. — Упыря подчинила потому, что слово колдовское знала — слышала, когда Тамир наговоры свои долбил. Целительство далось, когда вспоминала, как Айлиша лекарствовала. И в уме не держала, что не может ратоборец кровь затворять или Ходящих подчинять.

Она вспомнила, как Клесх сказал ей о сути ее Дара. То случилось по зиме, когда она чертила в снегу обережный круг, обходя место ночлега. Наставник разжигал костер и вдруг спросил:

— Цветочек, а тебя не смущает, что ты сейчас колдовской заговор творишь?

Лесана вскинулась и спросила:

— А что такого?

Наставник пожал плечами:

— Ничего. Будь ты наузница. Но ты — ратоборец. Мы запираем круг кровью.

Она так и села тогда в сугроб. А заодно поняла, отчего в самый первый день их странствия он так внимательно следил за тем, как она творит обережную черту, и отчего положил тогда меч под руку — сомневался, что будет толк от такой защиты… Но проверить решил. И уж точно всю ночь не спал.

Потом не раз еще казалось послушнице, будто наставник учит ее жить, как зверя — одним чутьем. И еще она видела: его-то чутье никогда не подводит. Поэтому отчаянно хотела постичь непростую науку — оставаясь человеком, будить в себе опасного хищника по требе.

Нурлиса качала головой:

— Ай да девка… Дык, куда тебя теперь? Два года на послушании, а потом?

— Потом креффом. Я Дар вижу, — сказала она в ответ.

Бабка снова покачала головой и вдруг расцвела:

— Креффом! Эдак мы с тобой как прежде видеться-то станем!

А Лесана смотрела на нее, и ком стоял в горле. Потому что… видела она, как за прошедшие три года сдала бабка: рот и щеки совсем ввалились, морщины залегли глубже, кожа на лице покоричневела и обвисла.

Два года послушания.

Вот только вряд ли, когда Лесана вернется в Цитадель на креффат, они с Нурлисой увидятся. Два года — слишком большой срок. Девушка притянула к себе сварливую бабку, обняла сгорбленные плечи и вздохнула. Эта едкая, но прямодушная и сострадательная старуха казалась обережнице самой Цитаделью. В ней одной сосредоточилось все, что делало Крепость не просто нагромождением камня, а чем-то живым, наделенным душой. Душой по имени Нурлиса.

* * *

Пламя в очаге ревело, по покойчику метались тени. Они мелькали по неровным каменным стенам, скользили по потолку, по расстеленным на полу шкурам. В узкие окна, не прикрытые по случаю весны ставнями, задувал ветер. Нэд сидел на лавке и остановившимся взглядом смотрел на огонь.

Думы, тяжкие черные думы одолевали смотрителя Цитадели. И тоска стискивала сердце. Тоска и досада. Горькие, словно полынь.

Как же сталось, что не заметил Глава творящегося под самым носом? Давно ли утратил он прозорливость? Когда заносчивость и гордыня стреножили прежде быстрый и легкий ум? Неужто и впрямь подкралась старость?

Не-е-ет. Не годы случившемуся виной. И сила в руках есть, и крепость в теле. Вот только совесть закоснела, заснула, изнеженная властью. И просыпаться не хотела, ибо чувствовала, проклятая, нелегко придется, ой, нелегко принимать груз содеянного. Содеянного не по глупости, не по злобе — по одной лишь лени да себялюбию.

И сегодня самый зряшний крефф Цитадели его носом в это ткнул. И как ткнул! При всем честном сходе — от молодших выучей до наставников. От старой карги Нурлисы до сварливого подозрительного Рэма.