Смерть Ахиллеса - Борис Акунин (2000)

– Ну к Дюссо, так к Дюссо, – пожал плечами молодой человек, не ведая, что это его решение станет первым звеном в роковой цепочке последующих событий.

– Ах, Маса, как Москва-то переменилась, – все повторял по-японски красавчик, беспрестанно вертясь на кожаном сиденье пролетки. – Прямо не узнать. Мостовая вся булыжная, не то что в Токио. Сколько чистой публики! Смотри, это конка, она по маршруту ходит. И дама наверху, на империале! А прежде дам наверх не пускали – неприлично.

– Почему, господин? – спросил Маса, которого полностью звали Масахиро Сибата.

– Ну как же, чтоб с нижней площадки не подглядывали, когда дама по лесенке поднимается.

– Европейские глупости и варварство, – пожал плечами слуга. – А я вам, господин, вот что скажу. Как только прибудем на постоялый двор, надо будет поскорей куртизанку вызвать к вам, и чтоб непременно первого разряда. А мне можно третьего. Тут хорошие женщины. Высокие, толстые. Гораздо лучше японок.

– Отстань ты со своей ерундой, – рассердился молодой человек. – Слушать противно.

Японец неодобрительно покачал головой:

– Ну сколько можно печалиться по Мидори-сан? Вздыхать из-за женщины, которую никогда больше не увидишь – пустое занятие.

Но его хозяин все-таки вздохнул, а потом еще раз и, видно, чтобы отвлечься от грустных мыслей, спросил у кучера (как раз проезжали Страстной монастырь):

– А кому это на б-бульваре памятник поставили? Неужто лорду Байрону?

– Пушкин это, Александр Сергеич, – укоризненно обернулся возница. Молодой человек покраснел и опять залопотал что-то по-ненашему, обращаясь к косоглазому коротышке. Извозчик разобрал только трижды повторенное слово «Пусикин».

Гостиница «Дюссо» содержалась на манер самых лучших парижских – с ливрейным швейцаром у парадного подъезда, с просторным вестибюлем, где в кадках росли азалии и магнолии, с собственным рестораном. Пассажир с петербургского поезда снял хороший шестирублевый нумер с окнами на Театральный проезд, записался в книге коллежским асессором Эрастом Петровичем Фандориным и с любопытством подошел к большой черной доске, на которой по европейскому обыкновению были мелом написаны имена постояльцев.

Сверху крупно, с завитушками, число:

25 июля. Пятница ~ 7 Juliet, vendredi [7 июля, пятница (фр.)].

Чуть ниже, на самом почетном месте, каллиграфически выведено:

Генерал-адьютант-от-инфантерии М.Д.Соболев ~ № 47.

– Не может быть! – воскликнул коллежский асессор. – Какая удача! – И, обернувшись к портье, спросил. – У себя ли его высокопревосходительство? Мы с ним д-давние знакомцы!

– Так точно, у себя-с, – поклонился служитель. – Только вчера въехали. Со свитой. Все угольное помещение заняли, вон за той дверью коридор весь ихний-с. Но пока почивают, и тревожить не велено-с.

– Мишель? В полдевятого утра? – изумился Фандорин. – Это на него непохоже. Впрочем, люди меняются. Извольте передать г-генералу, что я в нумере двадцатом – он непременно захочет меня видеть.

И молодой человек повернулся идти, но тут произошла еще одна случайность, которой суждено было стать вторым звеном в хитроумной вязи судьбы. Дверь, ведущая в занятый высоким гостем коридор, внезапно приоткрылась, и оттуда выглянул чернобровый и чубатый казачий офицер с орлиным носом и впалыми, синеватыми от небритости щеками.

– Человек! – зычно крикнул он, нетерпеливо тряхнув листком бумаги. – Пошли на телеграф депешу отправить. Живо!

– Гукмасов, вы? – Эраст Петрович распростер объятья. – Сколько лет, сколько зим! Что, все Патроклом при нашем Ахиллесе? И уже есаул. П-поздравляю!

Однако этот дружественный возглас не произвел на офицера никакого впечатления, а если и произвел, то неблагоприятное. Есаул обжег молодого щеголя недобрым взглядом черных цыганских глаз и ни слова больше не говоря захлопнул дверь. Фандорин так и застыл в нелепой позе с раскинутыми в стороны руками – будто хотел пуститься в пляс да передумал.