Протерев глаза, сложил руки под головой и уставился в потолок, словно в белый экран. По нему, время от времени, скользили лучи фар с улицы, а если присмотреться, то в уголке, над дверью, появлялся и пропадал слабенький отсвет мигающего светофора, переключенного на желтый.

Издалека донесся басовитый гудок тепловоза. Пятый час. Пассажирский Одесса – Москва. Поворочавшись, я лег набок и подложил под щеку ладонь. Все равно не заснуть. Ну и ладно, каникулы еще не кончились…

Особо я не переживал по поводу «заказа». С самого начала знал, на что подписываюсь, когда залезал в Т-капсулу. Без крови не обойтись, и я уже кое-кому пустил красную жижицу. Надо будет, еще пролью – никудышный из меня христианин. Большая недостача кротости и смирения – не жалею я врагов и не прощаю им. Если разобраться по-хорошему, то меня иное тревожит: удалось ли Алону задуманное? Не пострадал ли кто из его группы? Ведь, как бы свои… С этой мыслью и заснул.

Снилось мне, что я пробираюсь в какой-то аэропорт – вот просто жажду улететь куда-то за границу! И «Боинг» белеет за огромным стеклом, и в кассу очереди нет. Я достаю бумажник, роюсь в нем – какие-то потертые чеки, мятые салфетки… А денег нет! От слова совсем.

Встав, я долго умывался холодной водой, чтобы освежиться, растворить вялость – и юный организм быстро набрал тонус. Настя уже ускакала, оставив на столе записку, а на плите – яичницу с поджаристыми кусочками докторской, еще теплую. Включив радио на полную громкость, я слопал завтрак, не мостясь на стул – возбуждение, как пружина, мешало усидеть. Последние известия на волне «Маяка» я прослушал очень внимательно, но ничего о судьбе профессора Бжезинского, доктора философии, директора Трехсторонней комиссии и прочая, и прочая, и прочая, узнать не удалось.

С тем я и убыл на Одесскую, к тете Клаве – она звонила вчера, просила помочь ей прибраться на чердаке. Женщина она простая, добрая – и очень скромная. Я всегда представлял ее суетливой хозяюшкой, улучшенным вариантом фрекен Бок, и до чего же поражен был, обнаружив в тетиной шкатулке два ордена Красного Знамени и орден Ленина! Давала тетя жару немцам с румынами – и в тыл хаживала, и подпольщиков поднимала. Конечно, я согласился помочь – самому интересно зарыться в чердачные завалы. Представляю, какой там слежался культурный слой!

Дом у тети Клавы большой, старый – лет восемьдесят врастает в землю, да и стены его из праха – их выкладывали глиной, замешанной на соломе. Без крыши, без штукатурки такое сооружение растает под дождем, поползет вязким месивом.

Приставив лестницу, я храбро полез к чердачному окну, а тетя заохала, комкая передник:

– Ты там поосторожнее, Мишка! Не ровен час, провалишься!

– Да я по доскам, теть Клав! Они крепкие…

На чердаке пряталась холодная ночь – темно было и зябко. Пахло пылью и старой бумагой. Ну еще бы… Целые кипы старых газет! О, а это что такое?

Я взял в руки школьную тетрадь. «Ученицы 7 «Б» Лидии Лоскутовой». Так это ж мамина! Ничего себе…

Мама-семиклассница старательно выводила слова перьевой ручкой, учась советской каллиграфии. Слово «идти» тогда писали по-другому: «итти», а рогатенького обозначали через «о» – «чорт»…

«Троечка», однако, за диктант! Ай-яй-яй, Лидочка! Но мы никому не скажем…

Хмыкая и улыбаясь, я спустил на землю кучу макулатуры, а еще через час разгрузил чердак от хлама. Здесь даже старинный фонарь отыскался, граненый будто. Тяжелый, зараза…

Позеленевший медный таз… Облупившийся корпус телевизора «КВН» с пустой круглой линзой перед крошечным экраном… Рассохшиеся деревянные санки… Примусы, керогазы… Здоровенная макитра – когда-то в ней растирали мак точеным пестом-макогоном, готовили кутью из вареных зерен пшеницы. Зерно, помню, невкусное было, зато маковое молочко – очень даже. Тетя Клава пекла коржи, ломала их на куски и заливала маковым молоком. Так это блюдо и звалось – коржи с маком…