* * *В соборе Девы Марии мы встретили благоухающих духами дам. Они обняли маму, потом, шепотом обменявшись с ней приветствиями и комплиментами («Молодец, Адора, что пришла! Мужайся!»), вежливо кивнули мне и пропустили нас вперед. Собор Девы Марии – это католическая церковь семидесятых годов, сияющая медью и усеянная цветными камнями, точно дешевое кольцо. Уинд-Гап, основанный ирландцами, упорно держится католицизма, между тем как на юге быстро распространяется баптизм. В период картофельного голода[7] Макмагоны и Малоуны перебрались в Нью-Йорк, где их, в большинстве своем, вскоре стали притеснять, и тогда самые расторопные из них двинулись на запад. В Сент-Луисе уже обосновались французы, поэтому ирландцы повернули на юг, где и основали свои города. Однако позднее, в годы Реконструкции, их бесцеремонно оттуда прогнали. Штат Миссури, извечно терзаемый конфликтами, стремился избавиться от своих южных корней и ликвидировать рабство; ирландцы же оказались лишними, их изгнали вместе с другими нежелательными элементами. От них здесь и осталась католическая религия.

До панихиды оставалось десять минут; перед входом в церковь стала собираться очередь. Я наблюдала за людьми, успевшими занять сидячие места. Странное дело: ни одного ребенка. Ни мальчиков в темных брюках, катающих машинки по маминым коленям, ни девочек, укачивающих тряпичных кукол. Никого моложе пятнадцати лет. Всех детей оставили дома – то ли из уважения к родителям Натали, то ли от страха. Вероятно, руководствуясь инстинктивным желанием защитить своих детей, боясь, что следующей жертвой может стать кто-нибудь из них. Я представила себе несколько сотен мальчиков и девочек, спрятанных в темные чуланы, где они смотрят телевизор, посасывая кулачки.

Взрослые, которым не за кем было присматривать, казались безжизненными, неподвижными, точно манекены. В заднем ряду я увидела Боба Нэша в темном костюме. Он по-прежнему был без жены. Он кивнул мне, но сразу нахмурился.

Трубы органа приглушенно заиграли мелодию гимна «Не бойся»[8], и родные Натали Кин, которые до сих пор стояли у дверей, плача, обнимаясь и суетясь, словно единое трепетное сердце, пошли, выстроившись плотным рядом. Блестящий белый гроб несли всего лишь двое мужчин. Третий бы помешал – они бы натолкнулись друг на друга.

Процессию возглавляли родители Натали. Мать немного выше отца, крупная, на вид добродушная, с рыжеватыми волосами, перевязанными лентой. Ее лицо было открытым – к такой женщине наверняка часто обращаются на улице, чтобы узнать время или выяснить, как куда-нибудь проехать. Господин Кин был невысок и худощав, с круглым детским лицом, казавшимся еще круглее из-за проволочных очков, похожих на два больших золотых колеса от велосипеда. За родителями шел красивый юноша лет восемнадцати-девятнадцати. Он рыдал, уронив темноволосую голову на грудь. «Брат Натали», – прошептала женщина за мной.

По щекам моей мамы заструились слезы и звонко закапали на кожаную сумочку, которую она держала на коленях. Женщина, сидящая рядом, погладила ее по руке. Я достала из кармана куртки блокнот и начала писать, но вскоре мама схватила меня за руку и сердито прошептала: «Ты ведешь себя неуважительно и ставишь меня в неловкое положение. Немедленно прекрати, не то я тебя отсюда выведу».

Я положила ручку, но блокнот прятать не стала, чувствуя себя нахалкой. Лицо у меня пылало от стыда.

Процессия прошла мимо нас. Гроб казался несуразно маленьким. Я представила в нем Натали, и мне снова вспомнились ее ноги, покрытые легким пушком, выпуклые коленки, пластырь. Сердце пронзила боль, острая и краткая, словно точка в конце предложения.

Пока священник в парадной рясе начитывал первые молитвы, мы встали и сели, потом нам раздали молитвенные листы, и мы встали опять. На обложке Дева Мария с младенцем Иисусом; он в лучах, исходящих от ее сердца, красного, яркого. На обороте напечатано:

НАТАЛИ ДЖЕЙН КИН,

любимая дочь, сестра, подруга.

В небеса вознесся ангел.