Когда они отъехали, я хотела крикнуть им вслед, что Кэррик забыл тетради, которые он поручил мне, но не крикнула – мне захотелось оставить их у себя. Не потому, что мне не терпелось в них заглянуть, хотя и это, разумеется, тоже, но я бы не заглянула, я бы не обманула его доверие, – главным для меня было сохранить у себя что-то нужное Кэррику, гарантию, что мы непременно увидимся снова. Гарантию, что с ним все будет хорошо. Дурацкий самообман, но так у меня в тот момент работала голова. Ему придется найти меня, чтобы забрать тетради, или мне придется найти его, чтобы их вернуть.

Теперь впервые с той минуты я задумалась, каким образом Кэррик вообще оказался в замке. Как он туда попал? Если он вместе с мамой отправился на выручку Джунипер, и Джунипер и мама в полном порядке, и все наши друзья – Мона, Леннокс, Фергюс и Лоркан – подтвердили, что после той операции Кэррик оставался на свободе и в безопасности, – как же он угодил в Хайленд-касл?

Я торопливо пролистала новости в моем смартфоне и среди сотен сюжетов о переменах, стремительно происходивших в нашей стране, увидела, черным по белому: Кэррик Уэйн, обвиняемый в нарушении правил Трибунала, уклонении от надзора и помощи Селестине Норт, сдался добровольно.

Вот как он оказался в соседней камере – потому что он сам так решил.

А я его бросила.

Я сидела в больнице, потрясенная, словно в ловушке остановившегося времени. Даже слезы на глазах замерли.

Я вынула дневник, чувствуя себя неловко, но все же непременно желая выяснить, что внутри. И зарыдала в голос при виде первой страницы.

Детский, еще неустойчивый почерк. Этот дневник он вел в интернате – он же говорил, что все эти годы вел дневники и прятал от своих наставников.

Сегодня мы проводили опыты с запахом и вкусом. Они хотели выяснить, о чем напоминают нам запахи. Пол Котт, понюхав лимон, заплакал. Ему велели объяснить, в чем дело, и, когда он сказал, учителя ответили, что это воспоминание следует выбросить из головы, потому что его родители плохие.

Мне детская присыпка напомнила о ванне. Наверное, мама купала меня в ванне – больше некому, здесь только душ. Я вспомнил пену, под которой я прятался, как пузырьки щекотали кожу. Вспомнил, как налепил пузыри на подбородок, будто у меня борода, как у дедушки. И мама смеялась. Я вспомнил, как она заворачивала меня в огромное полотенце, словно младенца, и относила к себе в постель. Вспомнил, как я лягался, и вопил, и прикидывался, будто мне это не нравится, а на самом деле я был счастлив. И мне наливали какао, пока мама сушила мне волосы.

Мне было пять лет. Три года прошло. Но я все помню. Они говорят, что она была плохой матерью. Не годилась. И папа тоже. Они говорят, меня забрали у них для моего же блага, что мама и папа рады были меня отдать, но в это я не верю. Я помню, как они плакали, когда меня забирали. Мама плакала, кричала. Если она плохая, как они говорят, почему же я обрадовался, когда миссис Хэррис надушилась теми же духами? Я никогда ей не скажу, что у нее духи, как у мамы. Почему у меня живот сводит, стоит подумать о них?

В одном учителя правы: запахи подсказывают, они помогают вспоминать, и теперь я не могу остановиться. Они сами сделали так, что я начал, это не моя вина. Я не такой дурак, как другие, я не расскажу им, что я вспомнил. Настоящее не стану говорить. Потому что я не хочу, чтобы это у меня отняли.

Почти ничего не видя сквозь слезы, я добралась до конца последнего дневника. Целиком читать было некогда, надо было поскорее найти Кэррика и вернуть ему тетради.

Нас предупреждали, что в шестнадцать лет надо выбрать себе фамилию. Нам выдадут паспорта, мы сможем ездить. Фамилии родителей сохранить нельзя, у нас их давно отняли, а так я бы остался Кэрриком Брайтменом. Мысленно я так и называю себя. Но вслух нельзя – здесь у нас вместо фамилии номер.