– Я хочу сделать больше.

– Ты уже делаешь все, что можно. Сол говорит, ты хочешь стать писателем?

– Да.

– Не думаю, что здесь ты сможешь по-настоящему сосредоточиться. Тебе надо и о себе подумать, не стоит столько времени проводить в Балтиморе. Тебе нужно книжку писать.

Эдвин был прав. Мне пора было приниматься за проект, на который я возлагал столько надежд. Именно тогда, в январе, вернувшись из Балтимора, я начал свой первый роман. Я понял, что смогу вернуть кузенов, только если расскажу о них.

Мысль эта пришла мне где-то в Пенсильвании, на автостанции трассы I-95. Я пил кофе и перечитывал свои записи, и тут они вошли. Невероятно, невозможно – но это были они. Они весело шутили, а увидев меня, бросились мне на шею.

– Маркус, – произнес Гиллель, крепко обнимая меня, – я так и думал, что это твоя машина!

Вуди подошел и обхватил нас обоих своими ручищами.

– Вы же не взаправдашние, – сказал я. – Вы умерли! Вы, два мертвых подонка, бросили меня одного в этом говенном мире!

– Светик-Маркикетик, наш тебе приветик! – насмешливо пропел Гиллель и взъерошил мне волосы.

– Пойдем! – улыбаясь, подбодрил меня Вуди. – Пойдем с нами!

– А куда вы?

– В Рай праведников.

– Я с вами не могу.

– Почему?

– Мне надо в Монклер.

– Значит, мы туда к тебе придем.

Я подумал, что ослышался. Они крепко обняли меня и ушли. Когда они уже стояли на пороге, я окликнул их:

– Гиллель! Вуд! Это все из-за меня?

– Нет, конечно! – ответили оба в один голос.

Они сдержали слово. Я снова встретил своих обожаемых кузенов в Монклере, в кабинете, который устроила мне мать. Едва я уселся за стол, как они уже кружили вокруг меня. Точно такие, какими я всегда их знал, – шумные, великолепные, излучающие тепло и ласку.

– А у тебя в кабинете совсем неплохо, – заявил Гиллель, развалившись в кресле.

– А у твоих родителей хорошо, – подхватил Вуди. – Почему мы раньше здесь не бывали?

– Не знаю. И правда… Надо было вам приехать.

Я показывал им наш квартал, мы ходили по Монклеру. Они говорили, что тут красиво. Наша троица вновь была вместе, и я был невероятно счастлив. А потом мы возвращались в кабинет, и я писал дальше.

Все прекращалось, когда в дверь заглядывал отец:

– Маркус, два часа ночи… Ты все еще работаешь?

Они исчезали в щелях паркета, как перепуганные мыши.

– Да, скоро пойду спать.

– Я не хотел тебе мешать. Просто увидел свет и… Все в порядке?

– Все в порядке.

– Мне послышались какие-то голоса…

– Да нет, это, наверно, музыка.

– Наверно.

Он подходил и целовал меня:

– Спокойной ночи, сынок. Горжусь тобой.

– Спасибо, па. И тебе спокойной ночи.

Дверь за ним закрывалась. Но их здесь уже не было. Уходили. Они были нездешние.

* * *

С января по ноябрь 2005 года я без перерыва писал в своем кабинете в Монклере. И каждые выходные ездил в Балтимор проведать дядю Сола.

Из всех Гольдманов только я виделся с ним постоянно. Бабушка говорила, что это выше ее сил. Мои родители пару раз съездили к нему, но, по-моему, им было тяжело смириться с тем, что случилось. К тому же смотреть на дядю Сола, превратившегося в тень самого себя, никуда не выходившего из “Марриотта”, было невыносимо.

В довершение всего в феврале решением дисциплинарного совета дядю Сола исключили из коллегии адвокатов Мэриленда. Отныне Великий Сол Гольдман уже никогда не будет адвокатом.