Я сразу все поняла. Я на самом деле была уже большой и как-то быстро собрала воедино обрывки случайно услышанных прежде разговоров между матерью и отцом. Я сразу поняла, что наш папа теперь буде жить с другой женщиной.

– Как это? – спросила я, как будто была маленькой. Отчаянно пытаясь снова стать маленькой, уменьшиться у мамы на глазах, чтобы она остановилась, не говорила, не заставляла слушать…

– Понимаешь, доченька, у него теперь другая семья… Он ушел от нас. Ушел жить к другой женщине.

Я знала, что мама не врет. И все же не хотела верить в то, что она говорит.

– Этого не может быть, – возразила я ей. – Папа не такой, он не мог нас бросить…

– Не плачь, Лерочка. В жизни всякое случается. И это – не самое страшное. Он по крайней мере не умер…

Мама что-то еще говорила. А я перестала уже слушать ее. Я внезапно совершенно отчетливо осознала: лучше бы – умер.

Было бы гораздо лучше для всех нас. Было бы правильнее. Было бы понятнее.

Было бы так: у меня больше нет папы, потому что его больше нет. А получилось: папа есть, и в то же время нет его.

Нет его больше у меня. Еще вчера был папа, а теперь нет…

– Мама, разве такое бывает? – спросила я.

– Бывает, Лерочка. И не такое еще бывает…

Она меня не поняла. Не поняла моего вопроса, совсем не об этом, и я вдруг почувствовала, что я старше. Что за эти несколько минут, проведенных в родительской спальне, я вдруг стала такой большой, такой взрослой, что даже мама оказалась в сравнении со мной маленькой…

Я стала старше собственной матери. Мой отец умер, еще не дожив до своей смерти. Оказывается, такое бывает…

Сергей открыл дверь ключами и вошел в темную прихожую. Не включая света, снял ботинки и прошел к себе. За стеной что-то неслышно бормотал телевизор. Прислушавшись, он понял: Оскар Де Ла Хойя снова пытается одолеть Феликса Штурма или еще кого-нибудь. Отец в последнее время не пропустил практически ни одного боя, хотя раньше подобного пристрастия к боксу за ним не замечалось. Мама, наверное, уже спала. На душе по-прежнему было тоскливо. Часы показывали начало первого. Он подумал о том, что у него есть шанс заснуть. Заснуть – и это значит, по крайней мере восемь – десять часов не думать, не вспоминать, не тосковать и не ломать голову над вопросом: что это было? «Что это было?» – в который раз спросил он у себя. И, в который раз не смог ответить ничего определенного. Потому что не понимал.

Прежде всего, не понимал себя. Откуда эта тоска, откуда беспросветная уверенность в том, что в жизни уже больше не случится ничего хорошего и, кроме серых будней и болезней в старости, его больше и не ждет ничего? что жизнь свою он уже прожил, и прожил ее неправильно, разменял на пустяки, на мелочи. Целую жизнь – на жалкие часы сомнительных удовольствий. Но с другой стороны, разве он знал? Разве мог знать, разве мог вообще подумать о том, что когда-нибудь случится с ним такое? Что одна случайная встреча может перевернуть всю жизнь и заставить убедиться, что все прожитые годы были лишь прелюдией? Что все свои неполные двадцать восемь лет он жил только для того, чтобы дождаться наконец этого дня и встретить ее…

Встретить – и сразу же потерять. Вот в чем было дело. Вот почему жизнь казалась прожитой напрасно. Потому что встретив, потерял… А если бы не потерял, если бы удало им выпить на кухне по чашке чая со вкусом апельсина сейчас все было бы по-другому. Сейчас он, наверное, был бы счастлив… Как не был счастлив никогда.

И от этого в душе рождалась злость. Эмпирическое понятие счастья сейчас казалось для него почти материальным, и было обидно, что это физически осязаемое счастье отняли. Как кусок хлеба у голодного. Как глоток воды жаждущего. Как золотую монету у скупого…