Мэтью Тэтчер больше не слушал, только вспоминал мизансцену, запахи и панику, которую испытал. Если бы все случилось немного иначе в тот миг лихорадочного страха, когда люди становятся детьми, от ужаса забывая все, чему научились на протяжении долгой жизни, когда от растущей боли они выкрикивают всевозможные волшебные слова или жалобные мольбы, по их мнению, способные поторопить Бога с их спасением; если бы в тот момент страдающий молодой человек Яков Стюарт попросил католического священника или перекрестился, не задумываясь, словно отдернув руку от пламени, тогда Тэтчер изобразил бы невежество и поражение, неподдельный стыд и отчаяние, и накормил его новой порцией зеленого яда, замаскированного под лекарство, оказавшееся бессильным. Шотландец, наконец проявивший свой католицизм (пусть даже кратковременный и мимолетный), умер бы от руки Тэтчера, медленно отравленный в шахматных партиях, которые король как будто выиграл, и все тот же убийца сдержал бы собственную руку, не дал ему белое лекарство. Убийца Эззедин, проклятый Тэтчер: оба были бы отправлены обратно в Константинополь, чтобы жить, все их долги были бы погашены, медицинская работа завершена — Яков мертв, Морсби умирает, Елизавета умирает. До чего же великий, одаренный целитель!

Возможно, думал он сейчас, глядя на пляшущий огонь в кухонном очаге Морсби, годы подарили бы ему некое благословение, очистив от вины, от отступничества, обмана и причинения смерти королю, нервному молодому человеку. Ступая по брусчатке Константинии, чистым он вошел бы под арку своего дома. Исмаил, мальчик лет девяти или девятнадцати, терпеливо ждал бы его там, скармливая кусочки апельсина птицам в деревянных клетках. Сарука стояла бы рядом с сыном, боясь даже поднять глаза на вернувшегося мужа, чтобы не завыть от радости и боли.

Нет, никогда: он не стал бы достаточно чистым для них, если бы Яков оказался католиком. Доктор возблагодарил Создателя, под каким бы именем Он ни хотел, чтобы Его знали, за то, что он направил сердце Якова в том направлении, которого желали Леверет и его хозяева, за то, что позволил Тэтчеру вылечить его от болезни, которую вызвал сам Тэтчер, он поблагодарил Бога под всеми именами сразу.

— Скажите мне прямо сейчас, Джеффри, пожалуйста, если вы не можете сделать то, что обещали. Проявите милосердие, прошу — скажите мне сейчас, а не позже.

— Спокойнее, Мэтт. Не переживайте. Я немедленно отправляюсь в Лондон. Вы последуете за мной через несколько дней, как подарок Якова королеве, если я все верно понял. Когда мы встретимся в следующий раз, мой дорогой друг, то снова притворимся, что не знаем друг друга. Но вы получите обещанную награду. Мне нужно только немного времени, чтобы все устроить. — Беллок прикусил губу, пытаясь снова увидеть все движущиеся фигуры, пытаясь разобраться в финальных сценах своей пьесы. — Королева должна сначала принять вас, а затем разрешить вернуться к семье, и все это не обидев Якова, поскольку он ожидает, что когда-нибудь вы станете его врачом в Лондоне. Наберитесь терпения, пока все это будет улажено, пожалуйста. Мы пытаемся развлечь множество зрителей, у каждого из которых свои пристрастия в драматургии. Мне нужно немного подумать, но я вручу вам обещанный дар. Я обещаю это еще раз, друг мой.

Турок по-прежнему стоял над огнем, Беллок видел только его дрожащую спину.

— Мэтт? Вы меня понимаете?

Беллок взял своего плачущего агента за плечи и повернул его лицом к себе, прочь от огня. Он положил руку на затылок Тэтчера и нежно прикоснулся губами к макушке турка.

— Вы совершили нечто необыкновенное, мистер Махмуд Эззедин. Вы вручили моей стране бесценный подарок. Вы спасли как души, так и тела. Вы настоящий герой.

Джеффри продолжал держать старика, пока тот задыхался, бился в конвульсиях и трясся всем телом от необъяснимых рыданий.

Эпилог

Махмуд Эззедин и Бог