Мои бледные, испуганные попутчики продолжали безуспешно пререкаться с охраной. Внезапно все пришли в движение. Опять мы услышали хриплые выкрики команды. Ударами нас загнали в предбанник. Там нас собрали вокруг эсэсовца, поджидавшего, пока все не войдут. Он сказал: «Я даю вам две минуты и буду следить за временем по часам. За эти две минуты вы должны полностью раздеться и сбросить все на пол там, где вы стоите. Вы не возьмете с собой ничего, кроме вашей обуви, ремня или подтяжек, и, кому необходимо, грыжевого бандажа. Я засекаю время.»

Люди начали лихорадочно сдирать с себя одежду. Когда время подходило к концу, они все больше нервничали и путались в одежде, поясах и шнурках ботинок. Затем мы в первый раз услышали свист кнута: кожаные плетки хлестали по голым телам.

Потом нас загнали в другую комнату, где нас побрили - и не только головы; на всем теле не оставили ни одного волоска. Дальше - в душ, где нас снова выстроили в очередь. Мы с трудом узнавали друг друга; зато мы вздохнули с большим облегчением - из душевых головок действительно шла вода.

Ожидая своей очереди в душ, мы начали осознавать свою наготу: нам не оставили ничего, кроме собственных голых тел - даже минус волосы; все, чем мы владели, было, буквально говоря, наше голое существование. Что еще оставалось у нас как материальная связь с нашей прежней жизнью? Для меня - очки и пояс; последний я позднее обменял на кусок хлеба. У владельцев бандажей был в запасе еще один повод для волнения. Вечером старший дежурный приветствовал нас речью, в которой он дал честное слово, что повесит «на этой перекладине» - он указал на нее - каждого, кто зашил в свой бандаж деньги или драгоценности. Он гордо объяснил, что ему, как капо, законы лагеря дают это право.

Что же касается нашей обуви, все было не так просто. Хотя нам полагалось оставить ее при себе, хорошие ботинки пришлось отдать и получить взамен туфли, которые не всегда подходили. И в большую беду попали те, которые последовали якобы благожелательному совету (который дали им в предбаннике старшие заключенные) и укоротили свои сапоги, отрезав верх и смазав срез мылом, чтобы скрыть этот акт саботажа. Повидимому, эсэсовцы только этого и ждали. Всем заподозренным в этом преступлении велели зайти в соседнюю комнату. Скоро мы опять услышали свист плетки и крики избиваемых людей. Теперь это продолжалось довольно долго.

Таким образом иллюзии, остававшиеся у некоторых из нас, были развеяны одна за другой; и тогда, совершенно неожиданно, многих охватило чувство мрачного веселья. Мы поняли, что нам больше нечего терять, кроме наших так издевательски обнаженных жизней. Когда полилась вода, мы начали смеяться и над собой, и друг над другом. В конце концов, это была настоящая вода!

Кроме этого странного веселья, нас охватило еще одно чувство: любопытство. Я переживал такое любопытство и раньше как основную реакцию на некоторые экстремальные обстоятельства; например, когда однажды во время восхождения в горы мне угрожала опасность, в критический момент я чувствовал только одно - мне было любопытно как бы со стороны, выйду ли я из этого положения живым, или с разбитым черепом и переломанными костями.

Холодное любопытство преобладало даже в Освенциме, как-то отвлекая наши чувства от окружающего, которое таким образом рассматривалось с некоторой объективностью. Теперь такое состояние духа поддерживалось как самозащита. Мы стремились узнать, что будет дальше; и каковы будут последствия от того, что нас выгнали, совершенно голыми и все еще мокрыми после душа, в промозглый холод поздней осени. Через несколько дней наше любопытство перешло в удивление: никто не простудился.