Из сна меня вырывает негромкий рокот — сначала мне кажется, что вдали грохочет гром, и я улыбаюсь, не открывая глаз. Гроза, крупные, холодные капли дождя! Надо разбудить Калли и Бена. Они оба любят бродить под дождем, который — пусть и ненадолго — заставляет забыть о засушливом, жарком лете. Еще не проснувшись до конца, я хлопаю по другой половине постели, где обычно спит Гриф. Его часть простыни прохладнее, чем моя. Сегодня четверг, он уехал на рыбалку. Гриф уехал на рыбалку с Роджером. Значит, я слышала не гром, а рокот мотора? Я перекатываюсь на половину Грифа, наслаждаюсь прохладой и пытаюсь снова уснуть, но кто-то упорно колотит в парадную дверь, вернее, даже не колотит, а барабанит так, что стены дрожат. Разозлившись, я сажусь и спускаю ноги на пол. Помилуйте, сейчас всего шесть утра! Натягиваю шорты, которые вчера вечером бросила на пол, пробегаю пальцами по взъерошенным волосам и выхожу на площадку. Дверь в комнату Бена, как всегда, плотно закрыта. Комната Бена — его крепость, я стараюсь не заходить туда без нужды. Бен допускает к себе только школьных друзей и Калли, сестренку. Мне это удивительно. Я выросла в семье с четырьмя братьями, но в их владения могла проникнуть только хитростью или силой.

Всю жизнь меня окружали мужчины: братья, отец, Луис и, конечно, Гриф. В школе я тоже дружила почти исключительно с мальчишками. Мама умерла, когда мне было семнадцать, но даже при жизни она находилась где-то на периферии моего мира. Жаль, я почти не обращала внимания на то, как мама держалась и одевалась. В памяти сохранились отдельные нечеткие картинки. Мама никогда не носила брюк, а только длинные юбки. Она часто сидела, закинув ногу на ногу. Каштановые волосы она элегантно укладывала на затылке. Маме никак не удавалось научить меня одеваться со вкусом, краситься и сидеть, как подобает настоящей леди. Зато она запрещала мне стричься. В знак протеста я собирала волосы в примитивный конский хвост, а сверху нахлобучивала бейсболку. Теперь я жалею, что не переняла у мамы манеры тщательно красить губы и чуть-чуть прыскать духами на запястья. Помню, как она склонялась к отцу, что-то шептала ему на ухо, и он улыбался. Ей удавалось успокоить мужа, лишь положив холеную руку ему на плечо. Мама всегда оставалась для меня загадкой — как и моя молчаливая дочка. Калли обожает расчесывать волосы после купания — она подолгу любуется своими ноготками, которые я довольно неумело ей крашу. Растить дочку — все равно что получить во владение карту острова сокровищ, от которой оторваны важные куски. Бывало, я сидела и внимательно наблюдала за Калли, любуясь ее движениями, ее жестами. Когда она еще говорила, она хотя бы давала понять, чего она хочет или что ей нужно, а сейчас я только гадаю, ошибаюсь и надеюсь на лучшее. Я стараюсь жить так, словно с моей Калли ничего не происходит, словно она — обычная семилетняя девочка, которую не обсуждают на школьных педсоветах. Стараюсь не обращать внимания на то, как переглядываются соседи. Наверняка шепчутся за моей спиной, что у Кларков девочка «со странностями».

Мне хочется заглянуть к Калли, но кто-то по-прежнему настойчиво колотит в нашу тяжелую дубовую дверь, поэтому я спешу вниз. Старые, покоробленные половицы скрипят под моими босыми ногами. Я открываю и вижу Луиса и Мартина Грегори, отца Петры. В последний раз Луис был у меня дома три года назад. Правда, тогда я его почти не запомнила, потому что упала с лестницы и лежала в полубессознательном состоянии.

— Здрасте, — неуверенно говорю я. — Что стряслось?

— Тони, Петра не у вас? — спрашивает Луис.

— Нет, — отвечаю я и кошусь на Мартина. На секунду лицо у него вытягивается, но он тут же вскидывает вверх подбородок.

— А можно мне поговорить с Калли? Вдруг они с Петрой… — Мартин колеблется. — Мы нигде не можем найти Петру, вот и подумали: может, Калли знает, где она?