В последнее время папа все чаще стал мне сниться, однако там он совсем не похож на себя, поэтому я не досматриваю эти сны до конца и просыпаюсь. На площадке темно, я стою у приоткрытой двери в его кабинет и слышу, как он называет кого-то по телефону своей «единственной» (вот откуда я знаю, что сплю: в реальности он называл так только меня). «Скоро мы будем вместе», — говорит он в трубку, поднимает глаза и замечает меня. Тут же вскакивает, идет за мной в спальню и твердит, что я его единственная девочка и навсегда ею останусь (хочется спросить его про ту другую «единственную», с которой он разговаривал по телефону, но я молчу). Он продолжает говорить, говорить и говорить; я никогда не слышала, чтобы он столько болтал. Заявляет, что любит меня больше жизни, а вот маму разлюбил и хочет уйти от нас к какой-то другой женщине. Я испытываю жгучую ярость из-за того, что он хочет разрушить мой идеальный мир и бросить меня. Хочется причинить ему такую же сильную боль, какую он причиняет мне. Я к чему-то тянусь… а потом просыпаюсь и напоминаю себе, что он был самым добрым, милым, надежным папой в мире. И хотя он не очень долго пробыл в моей жизни, его уход оставил в ней невосполнимый пробел. Пока не появился Дилан.

— Он бы тебе понравился, — говорю я. — Дедушка из него получился бы отличный.

Дилан не отвечает. Он сидит неподвижно на полу, спиной к стене, достаточно близко, чтобы я могла заметить, как вздымается и опускается его грудь.

— Если хочешь, могу показать несколько его фотографий.

Он не отвечает.

— Ладно, в другой раз.

Со стороны такое молчание может показаться враждебным. На самом деле это совсем не так, тем более я к нему привыкла. Иногда, когда я замечаю, как он следит за мной из тени, на долю секунды мне кажется, будто это Джон. Даже несколько раз поймала себя на том, что назвала его именем отца. Физическое сходство между отцом и сыном настолько поразительно, что мне трудно понять, где кончается один и начинается другой.

— Хорошо, — говорю я, вставая на ноги. — Пицца почти готова. Может, пойдем наверх и поедим?

Ни слова ни говоря, он медленно поднимается. Я беру наручники, купленные на «Ибэй», кладу их на пол и подталкиваю к нему. Говорить ему, что делать, не нужно — распорядок давно отточен. Дилан больше и сильнее меня, и я уверена, что одной цепи недостаточно: представься ему возможность, он не преминет наброситься на меня, чтобы выбраться отсюда. Однако я извлекла урок из ошибок, совершенных с Мэгги. А со временем он ослабеет и станет послушнее.

Дилан заводит руки за спину и сам защелкивает наручники на запястьях.

— Покажи мне, пожалуйста, — прошу я.

Он поворачивается и разводит руки, показывая, что они скованы.

— Спасибо, милый. А теперь иди ко мне.

Дилан подчиняется. Как обычно, я на всякий случай держу наготове папину клюшку для гольфа. Приложить ее к Дилану пришлось только раз, когда он попытался сломать мне нос головой. К счастью, удар пришелся по переносице, я осталась в сознании и вмазала ему клюшкой по почкам. Он тут же упал на пол. Помню ощущение дежавю в тот момент; удивительно, ведь в гольф я никогда не играла. Надеюсь, больше не придется применять грубую силу, потому что, причиняя боль сыну, я сама испытываю боль гораздо большую. Однако это вынужденная мера, да и разве не в этом состоит суть воспитания детей — делать то, что лучше для них, независимо от того, насколько это трудно?

Меняю короткую цепь на длинную и провожаю его наверх, в столовую. Когда свет падает на лицо Дилана, замечаю небольшую впадину у него над глазом, которая появилась, когда он упал с лестницы. Если за столько месяцев она не выправилась, то, наверное, останется навсегда. Впрочем, это его совсем не портит — наоборот, добавляет индивидуальности.