Мама лежала во дворе под звездным небом, руки и ноги вывернуты, глаза широко распахнуты. Такой нашел ее отец. Он как раз вносил ее в дом, когда я сбежала вниз по лестнице и, дрожа в тоненькой рубашке, замерла. Мама была без сознания, тяжело дышала, но была еще жива, когда отец Оберлин, священник, которого привел Грегор, отпустил ей грехи и окропил ее святой водой. А когда чуть позже пришел врачеватель[2], ему оставалось только сказать нам, что она мертва. И мой отец осел на холодный каменный пол, воя, точно раненый зверь, а не человек. Я тогда еще ничего не поняла и, словно в кошмарном сне, все повторяла: «Почему?» – но никто не отвечал мне. И только когда Мартин прибежал из монастыря, отец постепенно утихомирился. Тогда мою мать уже положили в комнате, были произнесены первые заупокойные молитвы, и я получила ответ на свой вопрос.

– Она снова ходила во сне. И выпала из чердачного окна, – глухо объяснил отец. – Нельзя ей было пить то красное вино, оно всегда ее будоражило. Но она наконец-то опять радовалась, наконец-то опять чувствовала себя хорошо. – И вдруг он завопил: – Это я виноват! Я должен был это предусмотреть!

Стоя у безжизненного тела матери и вспоминая о прошлой ночи, об отчаянии отца, я чувствовала, как у меня разрывается сердце. Я зажала уши ладонями, отвесила себе пару пощечин, заплакала навзрыд. А потом Мартин, мой брат, который старше меня всего на три года, мой Мартин обнял меня.

– Успокойся, Сюзанна. – Его голос дрожал.

– Я этого просто не понимаю, – всхлипнула я. – Как такое могло случиться? Как кто-то во сне может подняться по лестнице, по шаткой лестнице на чердак, а потом выпасть из окна?

– Ты же знаешь, наша мать всегда ходила во сне. Помнишь, как однажды мы искали ее и в конце концов нашли спящей в холодном погребе? Ну же, давай помолимся.

Он держал себя в руках, но лицо его побледнело пуще прежнего. Темная щетина проступала на меловых щеках, иссиня-черная тонзура[3] на бритом черепе выделялась сильнее обычного. Характером Мартин пошел в мать, от нее взял ранимость и чуткость, но внешне был очень похож на нашего отца, отличавшегося почти чужеземными чертами – впрочем, как и многие люди в землях Верхнего Рейна.

Молясь, мы услышали, как внизу распахнулась дверь дома. Усталые, с темными кругами под глазами, отец и Грегор вошли в комнату. Они дождались, пока мы произнесем «Аминь!», завершая молитву, перекрестились, и в следующий миг отец вдруг выбежал из комнаты. Его тяжелые шаги доносились из спальни внизу.

– Что происходит? – спросил Мартин. – Где священник?

Грегор уныло покачал головой и сел на стул у двери, где раньше сидела я, чтобы быть как можно дальше от трупа.

– Поговори с нами, Грегор, – взмолилась я.

Мой сильный, высокий брат, самый старший из нас, детей, в семье, старше меня на пять лет, вдруг показался мне беспомощным, как малое дитя.

– Священник не придет. – Его нижняя губа дрожала. – Потому что наш дом отныне покрыт позором.

Мы уставились на него, как на призрака. Мартин схватил его за руку:

– Что все это значит? Что за глупости ты говоришь?

– Не веришь – спроси отца! – взвился Грегор. – Один из наших соседей ходил к священнику. Донес ему, мол, сам видел, как наша мать подошла к окну, притом она не спала. Она вскричала: «Простите меня!» – и бросилась вниз. Понимаете? Она не ходила во сне. Она покончила с собой!

– Я… я в это не верю, – выдавила я. В голове у меня все закружилось, и я оперлась на стену.