Марина работала уборщицей в одной маленькой конторе и получала гроши. «Молодого специалиста», только выпустившегося из университета, со знанием языков и красным дипломом брать на работу не спешили. Девушка оббивала пороги всех подряд заведений, чтобы хоть как-то устроиться получше, но всюду ей отвечали «мы перезвоним», и на этом собеседование заканчивалось. Мать, глядя на уставшую, промерзшую дочь, возвращающуюся поздно вечером с очередного собеседования, всегда задавала один и тот же вопрос гадким, масляным голосом:

- Что, и там тебя не оценили?

Голодная и измученная, Марина лишь торопливо кивала головой и торопилась как можно незаметнее прошмыгнуть в свою комнату, а мать устало всплескивала руками, заводила к потолку глаза, тяжко вздыхала… как будто безо всей этой пантомимы нельзя было обойтись! Как будто без ее страдальческого вида Марине не было трудно и нестерпимо больно!

Но, похоже, мать не знала, что такое сочувствие и поддержка; спешно закрывшись на щеколду, Марина с отчаянием слышала материны причитания, ее долгие выговоры, которые на говорила вроде как в никуда, но адресуя их дочери.

- Учили, учили – выучили, - с горькими вздохами говорила мать. – И еще десять лет на нашей шее просидит…

Тот факт, что Марина работает и сама себя обеспечивает, хоть плохонько, но все же, мать из виду упускала. Она презрительно морщила губы, глядя на обновки, которые приносила домой девушка, потому что вещи были очень простые и дешевые, и Марина в очередной раз испытывала причитающуюся ей порцию стыда – за то, что работает кем попало, за то, что не смогла устроиться тотчас же после выпуска, как ее подружки, и получает копейки, за то, что «на старости лет не помогает матери»…

Бабушкину квартиру на ее крохотную зарплату содержать было дорого. Очень дорого. Это девушка прочла в веселых глазках злорадно посмеивающейся матери. Это означало питаться одним «дошираком» - фактически голодать. Сколько протянет Марина? Месяц, два?

Измученная, замерзшая в не самой теплой куртке, уставшая, натягавшаяся на работе ведер с водой, сколько она протянет на пластиковой лапше? Как скоро она приползет к матери за помощью и сама отдаст ключи от квартиры, которую так яростно сегодня отстаивала? Сколько слез прольет и проглотит от унижения, когда мать раз за разом ее станет спускать с лестницы и гнать туда, в пустой дом, где девушке придется провести очередную голодную ночь?

Все эти бесхитростные мерзкие радости были словно написаны на лице Елены Петровны. Глядя в бледное лицо дочери, та, раскрасневшаяся от возбуждения, поигрывала бровями, словно ожидая, что Марина одумается тотчас, уступит, но Марина смолчала.

Отчего-то именно сейчас ей отчаянно захотелось не уступать матери! Зная, как трудно и невыносимо будет впереди, она не хотела доставлять матери этой пошлой радости и ушла первой, с высоко поднятой головой, не дожидаясь, когда соберутся негодующие родители.

***

Бабушкина квартира встретила ее тишиной, блаженным теплом и приветливым уютным желтоватым светом лампочки в прихожей. Марина, аккуратно разувшись в прихожей, прислушиваясь к чему-то, сделала несколько шагов в сторону комнаты, чуть касаясь стены – и вдруг разрыдалась, чувствуя невероятное облегчение и тоску одновременно.

Все, что ее окружало, было до боли родным, уютным, хорошо знакомым. Воздух все еще звучал ласковым голосом бабушки, но самой ее уже не было. Все было на своих местах, пол поблескивал, намытый и натертый, на окне на кухне были белоснежные крахмальные занавески – бабушка прекрасно шила и вышила их сама, создала зимнюю красоту в технике ришелье, - а ее – не было.