Он прошел три стадии допроса, если не четыре. Первую в его доме в Сен-Жюстене, когда жандарм, а потом лейтенант забросали его вопросами, которых он не понимал. Затем наступила очередь инспектора Мани, уже в Пуатье, который сверял даты и часы, восстанавливая все его передвижения.

Подробности его частной жизни никого не интересовали — жандармов меньше всего, потому что они жили точно так же.

Со следователем Дьемом, с психиатром, с адвокатом все было по-другому. Например, к Дьему Тони доставляла машина с решетками на окнах, она же увозила его обратно в тюрьму, в то время как следователь шел обедать или ужинать домой.

Дьем раздражал его больше всех, возможно, из-за возраста. Следователь был на год моложе его и всего полтора года назад женился. У него только что родился первенец.

Отец следователя, человек небогатый, служил начальником отдела в службе соцобеспечения, а Дьем женился на машинистке. Они жили в новом районе в скромной квартирке из трех комнат и кухни.

Казалось бы, эти двое должны хорошо понимать друг друга.

— Чего именно вы боялись в тот вечер?

Что он мог ответить? Всего. И ничего в частности. Николя никогда не оставил бы лавку на свою мать и не примчался бы на поезде без серьезной причины. Конечно, он приехал в Триан не для того, чтобы, сидя за столиком на террасе отеля «Путешественник», потягивать лимонад.

Когда Тони уходил, Андре, все еще обнаженная, лежала на кровати в голубой комнате и не собиралась вставать.

— Считали ли вы Николя способным на насилие?

— Нет.

Однако это был больной человек, который с детства привык жить в своей скорлупе.

— Приходило ли вам в голову, тогда, в Триане, что он может быть вооружен?

Об этом он даже и не подумал.

— Вы беспокоились за свои семейные отношения?

Они с Дьемом никак не могли найти общий язык, одни и те же слова имели для них разный смысл. Постоянно происходило некоторое смещение.

Он делал вид, что работает, положив перед собой кучу счетов, время от времени ставил карандашом ненужный крестик возле какой-нибудь цифры для правдоподобия.

Дочка, примостившись у его ног, играла с машинкой без одного колеса.

Метрах в двадцати за лужайкой, огороженной белым забором, он видел дорогу и крайние дома деревни, дворы с садиками, где цвели георгины. Кое-где на фоне серых стен выделялся огромный черно-желтый подсолнух.

Когда он вернулся, то машинально посмотрел на часы — было без четверти шесть. Двадцать минут седьмого заглянула Жизель:

— Я подаю как всегда?

— Может, немного попозже? Хочу закончить до обеда.

— Пап, я есть хочу.

— Это недолго, малыш. Если я задержусь, садитесь обедать с мамой.

Именно в этот момент он вдруг почувствовал накатившую панику, которой не было, даже когда он с одеждой в руках прятался на третьем этаже отеля. Почти физическое чувство страха, спазм в груди, лихорадка заставили его подняться с места и встать у окна.

Когда он закуривал, руки дрожали, а ноги вдруг стали ватными.

Предчувствие? Он говорил об этом психиатру, вернее, профессор Биго сам вытянул из него это.

— Раньше с вами такого никогда не случалось?

— Нет. Даже когда я чудом остался цел после автомобильной аварии. Хотя в тот раз, очутившись в поле без единой царапины, я вдруг заплакал.

— Вы опасались Николя?

— Он всегда был для меня загадкой.

— Со школьных лет?

К счастью, стрелки еще не достигли половины седьмого, когда «ситроен» появился на вершине холма. Он проследовал мимо дома, за рулем сидела Андре, ее муж рядом с ней, ни он, ни она даже не взглянули в его сторону.

— Я закончил, Жизель.

— Тогда — к столу. Мариан, иди, мой руки.

Они обедали как и в любой другой вечер: суп, омлет с ветчиной, салат и на десерт — камамбер и абрикосы.

Под окнами был огород, за которым они оба ухаживали, а Мариан часами ползала на корточках, выпалывая сорняки.