Герцогиня Луиза была полная, видная женщина, все еще сохранившая притязания на красоту, хотя ей было далеко за сорок. Резкие черты лица, огненные глаза, быстрая походка и быстрые движения рук придавали что-то вызывающее и властолюбивое всей ее фигуре. Но когда герцогиня хотела кому-нибудь нравиться, то это впечатление сглаживалось ласковым выражением полных губ, за которыми виднелся ряд прелестных зубов. Она любила роскошь и еще при жизни буржуазно скромного короля Людовика и экономной королевы Анны носила шелк и бархат не только во время празднеств, но и в домашнем быту. Таким образом, савойская принцесса положила начало той роскоши и любви к внешнему блеску и удовольствиям, которые впоследствии привились французскому дворянству благодаря Екатерине и Марии Медичи. Но пока франко-германский элемент был преобладающим в королевстве и брал перевес над молодой Францией, которая начала образовываться при Франциске под итальянским влиянием, и лишь шаг за шагом возрождение коснулось не только отдельных отраслей искусства, но и всей жизни французского народа.

На Луизе было надето черное бархатное платье с открытым лифом и короткими рукавами, что было нарушением старофранцузских обычаев, но очень шло ей при ее полноте. Когда слуга поставил свечи на стол, то при их красноватом свете эта пожилая женщина была еще настолько эффектна, что могла производить впечатление своей повелительной красотой.

Слуга доложил, что наступившая темнота мешает ему видеть что-либо с высоты башни.

– Позови канцлера Дюпра, – сказала герцогиня слуге, садясь поспешно на высокий стул с прямой спинкой.

Вошел Дюпра, канцлер парламента, первое юридическое лицо в государстве.

– Он не едет! – воскликнула с нетерпением герцогиня.

– Он должен приехать! – возразил Дюпра, маленький бледный человек с рыжевато-русыми волосами и бородой и невозмутимо хладнокровным, самодовольным лицом, похожим на маску по своей неподвижности. – Он знает, что его приезд необходим для него самого и что его удаление от двора все более и более затягивает петлю на его шее.

– Он слишком знатен, чтобы бояться юридической петли.

– Я уже не первый год веду дела в парламенте, и мне наконец удалось внушить знатным господам, что буква закона скована из жезла и что против нее бессильно их высокомерие, как бы оно ни было велико.

– Кто поручится, что Шабо де Брион объяснил ему как следует сущность процесса? Вы знаете насколько легкомыслен Брион!

– Он должен был понять из моих слов, что наследство потеряно для коннетабля; если он не женится на вас, и что это единственный способ прекратить процесс. То же самое я говорил бретонскому дворянину Матиньону, близкому другу коннетабля, которому, вероятно, удалось убедить его. Бурбон несомненно приедет сюда.

– Разве вы не знаете, что у коннетабля голова так же неподатлива, как буковое дерево? Что же касается прав на наследство, которое мы хотим отнять у него, то они весьма сомнительны.

– Чем они сомнительнее, тем легче нам будет опутать его и тем скорее он будет в наших руках. Если вы, герцогиня, не уверены в том, что вам удастся…

– Вы говорите какими-то загадками, Антуан Дюпра.

– Я хотел сказать, что если вам не удастся убедить его с помощью вашей красоты, любезности и некоторых угроз, то вооружитесь терпением недели на три или на четыре и я устрою это дело. Коннетабль убедится, что для него нет иного способа выиграть дело и получить обратно поместье.

– Вы не знаете жизни и плохо понимаете людей, Дюпра. Коннетабля трудно принудить к чему бы то ни было! Наконец, и я сама не желаю выходить замуж за человека, который женится на мне против своей воли.

В комнату вошел запыленный всадник. Это был Шабо де Брион, любимец короля, посланный герцогиней в Бурбонне к коннетаблю Карлу Бурбону, чтобы убедить его приехать в Блуа. Брион объявил с улыбкой, что коннетабль уже прибыл в замок и через четверть часа явится к герцогине.