Конечно, всего лишь случайный удар ветви, согнутой давлением упавшего дерева и разогнувшейся, когда это дерево скользнуло ниже. Но в отскоке ветви была видна такая сознательная деятельность, такой гнев, что это очень походило на мстительный удар. Маккей почувствовал странное покалывание на коже, сердце забилось с перебоями.

Мгновение Поле и его второй сын смотрели на крепкую пихту и лежащую на ее груди серебристую березу, защищенную игольчатыми ветвями, как будто

– снова у Маккея возникло то же представление – как будто раненая девушка лежит в объятиях своего рыцарственного возлюбленного. Отец и сын стояли и смотрели.

Потом, ни слова не говоря, все с той же жгучей ненавистью на лицах, они подняли лежавшего, он обнял их руками за шеи, и они повели его, волочившего ноги, прочь.

Утром, сидя на балконе гостиницы, Маккей снова и снова возвращался к этой сцене; все более и более осознавал он человеческий аспект падения березы на подхватившую ее пихту, сознательность нанесенного удара. За прошедшие с того времени два дня он чувствовал, как усилилось беспокойство деревьев, их призывы шепотом стали настойчивей.

Что они пытаются сказать ему? Что он должен сделать?

Обеспокоенный, он смотрел на озеро, пытаясь пронзить туман, нависший над ним и скрывший противоположный берег. Неожиданно ему показалось, что он слышит призыв рощи, почувствовал, как она привлекает его внимание так же устойчиво, как магнит притягивает и удерживает иглу компаса.

Роща звала его, просила прийти.

Маккей немедленно подчинился приказу; он встал и пошел вниз к причалу; сел в свой скиф и начал грести поперек озера. И когда весла коснулись воды, беспокойство покинуло его. Его место заняли мир и какое-то особое возбуждение.

Над озером лежал густой туман. Ни дуновения ветерка, но туман вздымался сгустками и перемещался, дрожал и сворачивался под прикосновением невидимых воздушных рук.

Он был живым, этот туман. Он собирался в фантастические дворцы, мимо чьих сверкающих фасадов плыл Маккей; дворцы превращались в холмы и долины, в окруженные стенами равнины, дно которых было из подернутого рябью шелка. Среди них блестели маленькие радуги, а на воде показывались призматические полосы и распространялись, как пролитое опаловое вино. У Маккея появилась иллюзия огромных расстояний, как будто туманные холмы были настоящими горами, долины меж ними не просто видением. А он сам великан, прорубающийся сквозь волшебный мир. Прыгнула форель – словно левиафан вынырнул из бездонных глубин. Вокруг арки ее тела переплетались радуги, потом они превратились в дождь мягко сверкающих драгоценностей: алмазов и сапфиров, пламенных рубинов и жемчужин с блестящей розовой серединой. Рыба исчезла, беззвучно уйдя в воду; ее радужное тело скрылось в ней, и на мгновение только многоцветный водоворот сохранялся на том месте, где была форель.

Не слышно было ни звука. Маккей опустил весла и наклонился вперед, плывя по течению. В молчании перед собой и вокруг себя он чувствовал, как открываются ворота неведомого мира.

Неожиданно он услышал голоса, множество голосов, вначале слабые и бормочущие; потом они стали громче, отчетливее; сладкие женские голоса и смешанные с ними более низкие мужские. Голоса поднимались и падали в диком веселом напеве, в его радости слышались одновременно гнев и печаль – как будто солнечные ткачи в свою огненную ткань вплетали черные нити печали и алые полосы, окрашенные гневными закатами.

Маккей дрейфовал, не смея дышать, чтобы не заглушить звуки волшебного пения. Оно звучало все ближе и ближе, и он заметил, что скорость лодки увеличилась, лодка больше не дрейфует, как будто маленькие волны по обе стороны подталкивают ее вперед своими мягкими бесшумными ладонями. Когда лодка уткнулась в берег и зашуршала по гладкой гальке, песня прекратилась.