Забирали они его с Никитой по очереди, не строго, а как придется. Сегодня вот должна была пойти за Митей Инна, но дочка после обеда вдруг затемпературила. Пришлось звонить в поликлинику, вызывать участкового педиатра, а Никите писать смску. Просить, чтобы сегодня забрал ребенка он.

Это было тяжело – обращаться к мужу после того, что он сделал. Хотелось никогда больше его не видеть, не слышать, не знать. Потому что каждая встреча с ним – это живое напоминание его измены. Хотелось обрубить все связи, стереть из жизни и забыть, забыть, забыть.

Но это, увы, невозможно. Приходилось встречаться. Приходилось смотреть в его темно-карие, почти чёрные и лживые глаза. Приходилось разговаривать. Хотя разговором их вынужденное общение не назовешь. Оба лишь обменивались скупыми фразами, сухо, как чужие.

Но хуже всего для Инны было именно просить его о чем-то, переступая через себя. Это казалось таким унизительным. Может, ещё и потому, что на её просьбы Никита никак не реагировал. То есть он делал то, что просила Инна – приносил, привозил, отвозил, но молча. С каменным лицом. Как посторонний равнодушный человек.

– Зачем вообще понадобилось отдавать его на продлёнку? – проворчала мать. – Сама, что ли, не в состоянии сделать уроки с ребёнком?

– Не в состоянии, – отрезала Инна.

Алла Арнольдовна покачала головой.

– Бедный ребенок…

Инна понимала, что это означало: Никита – никчемный отец, она – плохая мать.

– Вот я как-то успевала с тобой заниматься и музыкой, и языками, и уроки делать, и читать вслух. И при этом следить за собой успевала, между прочим.

Инна могла бы напомнить, что на ней вся домашняя работа, а у матери была и есть Зина, их домработница, но знала, что это бессмысленно. Для матери это не довод. Как человек, который за всю жизнь ни разу ничего не делал по дому, мать понятия не имела, как много времени съедают домашние хлопоты.

– Уже шестой час, – вместо этого сказала Инна устало. – Скоро уже Никита Митю привезет.

Алла Арнольдовна грузно поднялась. Водрузила на стол свою объемную сумку-саквояж из тёмной крокодиловой кожи, дорогую, но старомодную. Отодвинула ею тарелку с остывшими уже сырниками, к которым она так и не притронулась. Щелкнув застежкой, раскрыла сумку и достала оттуда несколько купюр, зажатых канцелярской скрепкой.

– На вот, – с многозначительным вздохом она положила деньги на стол.

– Да не надо, – без особой уверенности пробормотала Инна.

Деньги как раз нужны были и даже очень. А сейчас – тем более. Просто брать их у матери не хотелось.

Но мать на её жалкие попытки сохранить остатки гордости лишь усмехнулась.

– Купи что-нибудь детям. Они не виноваты, что у них такие родители.

Тяжело ступая, мать вышла в тесную прихожую, кряхтя обулась, надела пальто. Перед зеркалом повязала шейный платок, поправила шляпу и наконец ушла, оставив после себя густой и терпкий запах духов.

Инна подогрела ужин для Мити, который должен был вернуться с минуты на минуту.

Никита, когда привозил сына после школы, обычно к ним не поднимался. Просто высаживал сына у подъезда и уезжал. Инну это почему-то сильно задевало, хотя она сама же не хотела его видеть и много раз ему это повторила. А теперь холодная отстраненность мужа ранила её. Вот такой парадокс.

* * *

В седьмом часу Инна заволновалась уже не на шутку. Всякое, конечно, могло быть. На перекрестке в такой час вечно пробки. Да и Митя мог упросить отца заехать в какое-нибудь кафе. Объяснений – уйма, но изнутри неотвратимо поднималось тягостное, тревожное, скребущее чувство, которое нарастало с каждой минутой.

И маленькая Маша словно и впрямь чувствовала её нервозность – заходилась в плаче и никак не могла успокоиться.

У Инны уже отнимались руки качать её, довольно тяжеленькую для своих восьми месяцев. Но стоило посадить Машу в манеж или на ходунки, она закатывалась ещё громче и тянула к ней ручонки.