День, в который… - Екатерина Некрасова

Пролог

В тот день — серый декабрьский день, северная Англия, городок Акрингтон в графстве Ланкашир, — в тот день шел снег.

День, ставший потрясением для мальчишки, мужчиной был давно позабыт. Вспомнить ему предстояло двадцать с лишним лет спустя и на другом краю света — там, где снега не бывает, где бабочки размером в ладонь порхают над цветами, от запаха которых белые дамы хватаются за виски́; где океанские воды прозрачны, как лучшее стекло, — на земле табака, рома и обильно политого кровью золота, о которой тогда, в детстве, он и слыхом не слыхал.

…Летела по ветру крупная, как горох, снежная крупа, набивалась в стыки между булыжниками городской площади; пахло первым снегом, навозом и дымом; переступали, фыркая паром, лошади. Тонкие оголенные ветви царапали небо, и побуревшие палые листья заледенели в грязи, втоптанные конскими копытами…

А виселица на помосте показалась мальчишке огромной, до неба, — желтые свежеоструганные столбы, и где-то высоко-высоко, под самыми сеющими темные точки хмурыми тучами, покачивалась свисающая с заснеженной перекладины веревка с петлей. А с облепленных грязью деревянных башмаков падали жирные ошметки и оставались на ступенях эшафота, и сжимались и разжимались кулаки осужденного — густо заросшие светлым волосом мосластые кулачищи; встретившись с мальчишкой глазами, тот отвернулся, брезгливо скривившись. Хорошо одетый подросток на породистой вороной кобыле был сыном городского судьи, и это его отцу пойманный с поличным вор был обязан смертным приговором.

А в толпе хихикали, ибо осужденный был верзилой, а палач — коротышкой, и, даже привстав на цыпочки, никак не мог набросить петлю на запорошенную снегом соломенную макушку. Палач потребовал, чтобы осужденный пригнулся, — тот, задрав голову повыше, посоветовал палачу сбегать за табуреткой. Палач подпрыгнул и промахнулся; в толпе уже хохотали — тряслись заснеженные перья плюмажей, женщины стыдливо прикрывали рты платочками, и испуганно фыркали лошади. Мальчишка, впрочем, не смеялся — он считал, что в отправлении правосудия нет ничего смешного. К тому же ему нечасто приходилось видеть публичные казни. Он был серьезным мальчишкой. Ему было двенадцать лет.

…А потом какая-то женщина схватила его за стремя.

У жены осужденного дрожали губы, кривилось в плаче красное от ветра и слез лицо. Снег застревал в ее волосах, на ресницах, в складках сбившейся на плечи штопаной шерстяной шали — темно-серой; и руки, цеплявшиеся за мальчишкин сапог, были красными от холода… Жена осужденного узнала сына судьи и вцепилась в него, рыдая и умоляя.

Он хотел дать ей денег, но у него не случилось с собой кошелька. Он хотел объяснить, что ничем не может ей помочь, что муж ее осужден за кражу, что закон… Он пытался говорить, как отец — уверенно и веско; женщина повисла на стремени.

— Сэр!.. Сжальтесь, попросите вашего батюшку… Будьте милосердны!..

Он растерялся. Он привык к весомой логичности отцовских аргументов; он был искренне поражен: как же она не понимает, что закон?.. Растрепанная, с безумным взглядом, она вдруг показалась ему сумасшедшей ведьмой. Она за ногу тащила его с коня, а он дергался и не мог вырваться; она волоклась за ним, вопя уже отчаянно и нечленораздельно. Тогда перепуганный подросток хлестнул коня.

Толпа шарахнулась в стороны. Кто-то заулюлюкал вслед. Тонкий ледок на луже проломился под всадником, конские копыта выбили брызги грязи. Женщина влетела в воду с разбегу — по колено; крича, упала…

Он ускакал, и эхо металось за ним в переулках.