С каждым днем Лексен всё больше ждал новой беседы с молодым служителем церкви как возможности очередной встречи с Дюмелем, чтобы чувствовать на себе его теплый и мягкий взгляд, ощущать рядом его присутствие, невольно, словно бы случайно, касаться его ладони. Если сперва беседы проходили в частом молчании, то постепенно Бруно приоткрывал перед Дюмелем новые страницы жизни, а тот в свою очередь делился своим бытом как в сане помощника священника, так и в роли обычного парижанина. Констан понимал, что спешка ни к чему, что он будет встречаться с Лексеном сколько нужно тому для возвращения к обычной жизни. Он не будет наставлять его. Дождется, когда перед Бруно откроется тот обычный мир, в котором он жил до трагедии, когда юноша вернется к своим радостям, которые будут заполнять всё его свободное время, когда он поймет, что жизнь, искрометная, яркая, свежая, — продолжается. И он, Констан, станет его другом, помощником и проводником. Бог привел Дюмеля к душевному равновесию и благодати. Теперь он, Дюмель, ведомый Господом, раскроет душу Бруно и поместит в его сердце живой огонь, изгнав темноту. Тем более Лексен сам тянется к исцелению: он вел себя спокойнее, стал доверять эпизоды своей счастливой жизни до того страшного случая. Бруно менялся, не только душевно, но и внешне: за полтора месяца на глазах Дюмеля он быстро повзрослел — держался прямо и достойно, как молодой человек, вступающий во взрослую жизнь, готовящийся к ней и уже не терпящий расстаться с детской непосредственностью и подростковыми метаниями. Плечи его расправились, исчезала приобретенная за время душевных мук сутулость, словно уверенность поддерживала его изнутри; щетину он растил гуще, а волосы на голове становились растрепаннее. Когда налетал ветер и хлопал его отросшей челкой в глаза, Бруно поднимал ладонь и быстрым движением отводил волосы назад, приглаживая. Было в этом жесте что-то неуловимое, что нравилось Дюмелю, и он невольно улыбался. Ему нравился этот мальчик, играющий в молодого мужчину. Забавляло, что он напускал на себя уверенность и словно бы непринужденность. Но стоит посмотреть ему в глаза, поймать их взгляд, то мелькает внутри Лексена какое-то легкое опьяняющее чувство, одновременно страх и нетерпение. Констан не мог понять, с чем это связано, но надеялся, что спустя еще несколько встреч Бруно откроет свою тайну. Хотя, признаваясь самому себе, Дюмель желал как можно скорее проникнуть в глубины души Лексена. И не столько, чтобы излечить его внутренние невидные раны. Он хотел узнать, как менялось поведение юноши после насильственных действий со стороны его отчима, и помочь ему разобраться в возникнувших чувствах, призвать не бояться их, не стыдиться, а собрать в один ком и разорвать его на части, не упрятать, а вышвырнуть из души.

Обычно регулярные майскими вечерами вторника и воскресенья, в июне встречи юноши и молодого служителя стали проходить реже.

Дюмель, посещая религиозные курсы при институте, к началу июня завершил второй год слушаний: студенты академии уходили на сдачу летних экзаменов, и преподаватели не могли тратить время на слушателей вечерней школы, занимаясь с обучающимися и консультируя их. В последний день занятий, побывав в университетской библиотеке, Констан взял на лето книги о философии и истории религий Древнего Востока. Его занимало изучение иных верований, помимо христианских конфессий, отличающихся описанием божественности происхождения мира, а также возможность познать древние языки. Дюмель был сторонником самообразования и, когда выдавалась возможность познать что-то новое и интересное, сразу брался за изучение вопроса, находя ответы в литературе.