Особенной популярностью в Ладзине пользовался Шопен. Когда исполнялась музыка Шопена, возникало чувство, что именно из таких маленьких поместий, как Ладзин, молодые поляки отправлялись на сражения великого восстания 1830 года, трагический исход которого был для Шопена столь значим, либо воевали в не менее трагичном восстании 1863 года.

Поэтому, когда я играл первый полонез из любопытства и чтобы убедиться в том, что Антек правильно воспринимает музыку, меня наполнило очарование Ладзина. Полонез фа мажор звучал очень нежно, а трио в фа миноре напоминало Гайдна. Позднее я узнал, какой огромной популярностью пользовался этот полонез во всей Европе при жизни Огинского. Я перешел ко второму полонезу. Он был совсем иным. Что-то вновь напоминало Гайдна, но уже в стиле его «Бури и натиска». Третий полонез в си-бемоле был восхитителен и в чем-то классичен. Четвертый полонез содержал чисто ми-бемольные аккорды, придававшие ему мягкий пасторальный тон. В драматически звучащем пятом полонезе до минор я уловил любопытное ощущение «уже виденного»: он напоминал мне до-минорный полонез Шопена. Инстинктивно я подумал о влиянии Шопена на Огинского, но вдруг вспомнил, что Огинский сочинил этот полонез по меньшей мере за тридцать лет до полонеза Шопена.

Я сыграл шесть полонезов, когда раздался звонок к ужину. После ужина я опять сел за рояль и сыграл еще шесть полонезов. Они, пожалуй, оказались еще изящнее, причем каждый из них явился своего рода сюрпризом, ибо полностью отличался от предыдущего: в нем не было ничего неинтересного, не было всех тех банальных переходов, столь типичных для музыки второстепенных композиторов той эпохи.

В оставшиеся дни моего пребывания со мной всегда была музыка Огинского. Я обнаружил двенадцать полонезов, идеально подходивших для исполнения подряд, что очень нравилось слушателям. Играть их, правда, было очень просто. Модуляции почти не менялись, использовалось лишь несколько основных тональностей, тем не менее музыка завораживала своим разнообразием.

Мне захотелось узнать об Огинском больше. Откуда появилась такая музыка? Кто был его учителем? Какое место может принадлежать ему в истории музыки? Вернувшись в Англию, я принялся за чтение мемуаров Огинского «О Польше и поляках» в четырех томах, надеясь там отыскать некоторые ответы на свои вопросы.

К своему удивлению, я обнаружил лишь два мимолетных упоминания о музыке, причем одно из них попало в мемуары чисто случайно в связи с первой встречей Огинского и Наполеона. Вся книга посвящена истории, политике и авантюрам. И каким авантюрам! Им вполне нашлось бы место в романах Стендаля, не говоря уже о четкой, ясной французской манере изложения. Казалось, что все это писал не автор полонезов, а совершенно другой человек. Кроме того, последняя часть мемуаров, посвященная царю Александру I, написана в удивительно нелепом, угодливом тоне. Поляков и, я уверен, польских историков это очень отталкивает. Постепенно, когда я все глубже и глубже познавал Огинского, передо мною стали открываться другие неожиданные факты. Это было похоже на чтение пьес Мольера, когда каждая сцена раскрывает совсем иную сторону сложного характера, и эти стороны самым неожиданным образом сочетаются друг с другом. Итак, перед нами предстает Огинский-музыкант, Огинский – отважный революционер, Огинский – государственный деятель, дипломат, придворный, воин, историк и даже должник. Раскрывается и личная жизнь Огинского.

М. К. Огинский

К тому же при чтении мемуаров создается впечатление, что во время непродолжительной своей жизни в имении в Залесье он вел спокойную жизнь, сочиняя музыку и предаваясь размышлениям. Это совсем не так. Его стиль жизни там можно лучше всего определить как нечто среднее между жизнью Алека Гиннесса в классическом фильме пятидесятых годов «Рай капитана» и жизнью Людовика XIV, описанной в мемуарах герцога Сен-Симона.