Однако любой, если он не совсем слеп, заметит, что как учебное заведение мы растеряли почти все наше значение. Мы можем дать начальные знания, но уже во втором поколении обитателей нашего замкнутого мирка не было ни одного человека, способного подготовить специалистов с высшим образованием или чем-то похожим на таковое. У нас нет преподавателей физики, химии, философии, психологии, медицины и многих других предметов. Даже найдись они, вряд ли в них возникла бы большая нужда. Кому в таких условиях надобна физика или химия? Что проку в медицине, когда лекарств не достать? Когда нет оборудования ни для терапии, ни для хирургии?

Мы в своем кругу частенько предаемся праздным размышлениям, гадая, есть ли на свете другие колледжи или университеты, жизнь в которых похожа на нашу? Резонно предположить, что есть, но мы никогда о них не слышали. С другой стороны, мы ни разу не попытались выяснить это, поскольку не считаем нужным без необходимости афишировать свое существование.

В прочитанных мною книгах содержится немало взвешенных и логических предсказаний той катастрофы, которая постигла нас. Однако в качестве ее причины неизменно называлась война. Вооруженные несметным числом средств разрушения, крупнейшие державы древних эпох были способны уничтожить друг друга (да и весь мир) без следа всего за несколько часов. Но этого не случилось. Нет ни свидетельств ужасов войны, ни легенд, в которых речь идет о такой войне.

Все, чем мы сегодня располагаем, указывает на то, что причина упадка цивилизации заключается во взрыве ярости, охватившей значительную часть населения и направленной против мира, созданного технологией, хотя ярость эта во многих случаях могла быть направлена не туда, куда надо…»

Глава 4

Дуайт Кливленд Монтроуз был гибким сухощавым мужчиной с обветренным и загорелым лицом, багровый цвет которого подчеркивали белоснежные волосы, блестящие седые усы, густые, похожие на восклицательные знаки брови над яркими бледно-голубыми глазами. Он выпрямился на стуле, оттолкнув вылизанную до блеска тарелку, вытер салфеткой усы и отодвинулся от стола.

– Ну, как сегодня наша картошка? – спросил он.

– Я закончил прополку, – ответил Кашинг. – Думаю, это последняя. Можно оставить ее в покое. Теперь засуха ей не очень страшна.

– Ты слишком много вкалываешь, – сказала Нэнси. – Нельзя так.

Она была броской миниатюрной женщиной, похожей на птичку; годы иссушили ее, превратив в милую старушенцию. При свете свечи она влюбленными глазами смотрела на Кашинга.

– А мне работа в охотку, – сказал он ей. – Мне нравится. Я, наверное, даже немного горжусь ею. Всяк человек в своем деле мастер. Я, например, выращиваю хорошую картошку.

– А теперь, – резковато сказал Монти, поглаживая усы, – ты, наверное, уйдешь?

– Уйду?

– Том, – проговорил он, – сколько ты уже с нами? Шесть лет, правильно?

– Пять, – ответил Кашинг. – В прошлом месяце исполнилось.

– Пять лет, – повторил Монти. – Пять лет. Достаточно, чтобы узнать тебя. При том, как мы все были близки. А последние месяцы ты нервничал, как кошка. Я никогда не спрашивал тебя почему. Мы с Нэнси никогда не спрашивали почему. Что бы ни происходило.

– Да, никогда, – согласился Кашинг. – Хотя порой со мной, наверное, было трудно…

– Никогда, – оборвал его Монти. – Никогда, сэр. Вы знаете, у нас был сын…

– Недолго, – вмешалась Нэнси. – Шесть лет всего. Будь он жив, вы сейчас были бы ровесниками.

– Корь, – произнес Монти. – Корь, будь она неладна. В прежние времена люди знали, как бороться с корью и предотвращать ее. Раньше о кори, бывало, и не слыхал никто.

– Еще шестнадцать человек умерли, – сказала Нэнси, вспоминая. – Семнадцать, считая Джона. И все от кори. Это была жуткая зима. Самая страшная на нашей памяти.

– Мне очень жаль, – сказал Кашинг.